— Содрогание земли? — подсказал он, улыбаясь. — Нет. Нет, всего лишь малюсенькое воспаление воображения. Полагаю, такое же, как у брата Хуго. Но теперь вы должны сказать мне честно и прямо, что вы думаете о моей лаборатории? Отвечает ли она требованиям?

— О, она просто прекрасна.

— Могли бы вы желать еще более прекрасную камеру для себя как заключенного? — спросил он напористо.

— Если бы я был алхимиком, никогда.

— Здесь нечего добавить, совсем нечего?

— Я читал, — высказался я в порядке рабочей гипотезы (потому что не имел представления о цели такого настойчивого выспрашивания), — что некоторые алхимики, в XVI и XVII веках, устанавливали в своих лабораториях семитрубные органы. Под музыку коровы дают больше молока: может быть, это как-то использовано в вашей работе?

— Музыка? Я ненавижу музыку, — сказал Морди-кей — Мой отец был музыкантом в джазе, и два мои старшие брата тоже. В этом была вся их жизнь, до кратчайшего мгновения. Если они где-то не выступали, то наигрывали записи или включали радио. Я никогда не мог раскрыть рот или произвести хоть малейший шум, они тут же на меня набрасывались. Не говорите мне о музыке. Считается, что у негров естественное чувство ритма, поэтому уже в трехлетнем возрасте мне стали давать уроки чечетки. Меня с головой окунули в эту чечетку; я ненавидел ее, но у меня было природное чувство ритма, и уроки продолжались. Учитель показывал нам отрывки из старых фильмов Шарли Темпл, и мы заучивали ее приемы, вплоть до последней улыбки и подмигивания. Когда мне было шесть лет, Мамми повела меня в праздник Святого Вознесения на ночное шоу юных талантов в местном театре. Она надела на меня изящный и очень вонючий костюм ангелочка, весь в блестках и украшениях из мебельного ситца. Мой номер назывался «Я лестницу построю в рай». Знаете вы его?

Я покачал головой.

— Это делается так… — Он начал петь скребущим фальцетом попугая и одновременно скользить по ковру в танце. — Сукин сын! — закричал он, останавливаясь. — Как я могу показать что-то на этом проклятом коврике? — Мордикей наклонился, ухватился за украшенную кисточками бахрому расписного ковра и потащил его в сторону, открывая кафельный пол, волоча и опрокидывая все, что стояло на ковре. Затем он возобновил представление, напевая песню более громким голосом и танцуя:

Его руки стали метаться вразрез с напеваемой мелодией. Работа ног превратилась в беспорядочный громкий топот.

— Я добьюсь этого любой ценой, — вопил он. Выбросив сразу обе ноги вперед, он упал на спину. Пение перешло в пронзительные вопли боли, а руки и ноги продолжали метаться. Мордикей неистово бился головой о плитки пола.

Это продолжалось очень недолго — прибыли охранники с медиком, Мордикею сделали укол, и он затих.

— Теперь вы должны на некоторое время оставить его, — сказал старший охранник.

— Здесь есть кое-что, что мне предложено взять с собой. Если вы подождете всего секунду…

Я подошел к рабочему столу хозяина и нашел папку с грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», которую заметил, когда Мордикей раскрывал атлас. Старший охранник посмотрел на папку с сомнением.

— Вы имеете право брать это? — спросил он.

— Это его собственный рассказ, — объяснил я, вытаскивая отпечатанные на пишущей машинке страницы из папки и показывая ему название — «Портрет Помпонианца». — Он просил прочитать его.

Охранник отвел взгляд от машинописных страниц:

— Хорошо, хорошо. Но, ради Христа, не показывайте это мне!

После этого я оставил его с медиком и другими охранниками. Почему, когда бы я ни поговорил с Мордикеем, у меня сразу после расставания возникает чувство, будто я срезался на важном экзамене?

Позднее:

Записка от Мордикея. Он заявляет, что никогда не чувствовал себя лучше.

Большое удовольствие и, соответственно, огромная боль (единственная метафора, которая приходит на ум, — какая-то она уныло заднепроходная), когда вживаешься (та же метафора стыдливо продолжает портить воздух) в новое для себя творчество. Удивительное это слово «творчество».

Недавнее вторжение Луи II на эти страницы может свидетельствовать в его пользу в одном отношении: оно позволило мне (скорее, заставило меня) взглянуть на свою прошлую работу более трезво, осознать, насколько показной в целом она была… и есть. Должен добавить, что- в это самоотречение я включаю и недавнее громоиз-вержение бахвальства «Гейродула».

К тому же, помимо реально находящегося в работе, у меня есть проблески чего-то большего — моего собственного Magnum Opus, возможно отчасти внушенного вчерашним богохульством Мордикея…

Прочитал «Портрет Помпонианца», который лучше, чем я ожидал, но оставляет ощущение разочарованного любопытства. Думаю, это оттого, что повествование такое выверенное, общий план так детализирован, язык такой изысканно-красивый, что это меня рассердило. Я надеялся на cri de coeur [52] *, на слово-действие художника-абстракциониста, на тайный проблеск портрета самого Мордикея Вашингтона. А такой «Портрет» вполне мог бы написать Р.Л.Стивенсон под пару своему «Приюту на ночь» (если не считать, что 40 000 слов приближают рассказ к роману).