Валерий улыбнулся. Он не торопился проявлять инициативу. Не оттого, что помнил обиду: обида улетучилась и он больше не чувствовал ее. Не ждал он и того, чтобы непременно сама Лена сделала первый шаг. Это было со­всем неважно сейчас. Просто на душе у него было на ред­кость спокойно. Предстояла длинная новогодняя ночь с гуляньем по городу, с хороводами вокруг высоченных елей на площадях и взаимными провожаниями, и он поче­му-то убежден был: они с Леной неминуемо объяснятся в эту необыкновенную ночь.

Стол с остатками яств отодвинули к стене. Снова за­вели патефон. Теперь Валерий остался у стены вместе с Леной. Певец запел о симпатичном дяде Ване, в бодром темпе перечисляя его достоинства, а танцующие, наращи­вая скорость, оттеснили Валерия с Леной в угол. Прибли­зительно в середине перечня дяди Ваниных положитель­ных черт Лена сказала:

– А ты, значит, не умеешь танцевать?

– Нет.

– И не учился?

– Нельзя. Я очень больно наступаю на ноги.

– Нарочно?

– Конечно, нечаянно.

– Поучись сегодня. Надо пользоваться случаем!

– Что ты! В тапочках нужно, а не в таких вот... – Он указал на свои ноги в больших ботинках, грубых и увеси­стых, как чугунные утюги.

Это был разговор пустой и пустячный, но обоим было важно только то, что они опять как ни в чем не бывало говорят друг с другом и отдаляются от размолвки.

После танцев поиграли немного в шарады и наконец вышли на улицу.

Падал снег, сухой, точно осыпавшаяся известка, и ще­потками, не тая, лежал на рукавах, плечах и воротниках. Молодежь гуляла шеренгами, во всю ширь мостовых, не­торопливо сторонясь редких автомобилей. И странно было, что для этих вот редких машин безостановочно работают светофоры на перекрестках и стоят посреди площадей одинокие регулировщики. Звучали песни, то приближаясь, то удаляясь, то мешая одна другой...

Компания Ляпунова со студенческой песней шагала по центральной аллее Тверского бульвара. От Никитских во­рот ребята собирались спуститься по улице Герцена к Ма­нежу, а потом выйти на Красную площадь.

У памятника Тимирязеву задержались. Он выглядел необычно. Снег лежал лишь на челе мыслителя – благо­родной сединой, и на груди – ослепительно белой маниш­кой. Снег нигде больше не коснулся серого камня статуи, но пьедестал равномерно и шероховато был тронут измо­розью, на которой кто-то уже выскреб: «С Новым годом, орлы!»

– С Новым годом! – крикнул кто-то за спинами ребят.

Все разом обернулись. Это был Шустиков.

– А, привет, – сказал равнодушно Ляпунов.

Остальные тоже безразлично поздоровались.

– Как встретил? – без большого интереса осведомил­ся Ляпунов, в то время как остальные стали уже сходить по ступеням с бульвара на тротуар.

– Так! – вызывающе ответил Шустиков. – Чистюля дешевый! Жалко было к себе пустить?

Он сделал два размашистых шага к Ляпунову, вдруг остановился, точно желая обрести равновесие, прежде чем сделает новый шаг, расслабленно качнулся, и все поняли, что Шустиков под хмельком.

– А на что ты мне нужен? – спросил Ляпунов. – Если б ты был веселый парень, я б, может, тебя сам по­звал. Ты двигай потихоньку домой, а то еще налетишь на кого-нибудь. Пока!

– Чистюля! – выкрикнул Шустиков, загораживая ему дорогу. – Побоялся меня пустить! Я в последний раз хотел, как полагается, погулять! Товарищ называется!

– Я к тебе в товарищи не набивался. Так что зря ты, – спокойно сказал Ляпунов. – Ты с кем всегда хо­дишь? С Костяшкиным, что ли? Вот с ним бы и празд­новал.

Но Шустиков не хотел считаться с тем, что Ляпунов действительно не был его приятелем, – он продолжал, надрываясь от жалости к себе, упрекать Ляпунова так, точно тот делил с ним досуг в хорошие дни и отшатнул­ся от него в беде.

– Ладно, хватит. Счастливых каникул! – прервал его Ляпунов.

– Мои каникулы уже там будут, – ответил, понизив голос, Шустиков, – где сейчас Костяшкин. Понятно?

– Да брось! Ты серьезно?.. – спросил пораженно Ля­пунов, разом переменив тон.

Шустиков кивнул, быть может удовлетворенный отчасти, что смог ошарашить Ляпунова, прощально махнул рукой и пошел прочь по бульвару.

Компания накинулась на Ляпунова: что имел в виду Шустиков, когда говорил, что Женька побоялся его к себе пустить? Почему Щустиков намекал, что хотел погулять в последний раз?

– А черт его знает, на что он намекает! – беспечно пропел Женька, пытаясь отшутиться. – Услышал насчет нашей встречи, стал напрашиваться, я его отшил.