– Тогда.

– Тогда... – Лена помедлила, – мне, во-первых, было очень обидно, что никто, и ты тоже, не сумел придумать ничего более умного, чем Ляпунов.

– Так ведь и сама ты, по-моему...

– А может, я от тебя ждала большего, чем от себя?

– Ну, это уж ты... – Он смешался.

– А во-вторых, – продолжала Лена, – мне, если тебя интересует, очень не понравилось, что ты сразу же согла­сился встречать у Ляпунова Новый год и даже не полю­бопытствовал сначала, хочу ли я быть там. Я до этого ду­мала, что у нас дружба. А тут показалось, что ты ко мне относишься как-то так...

«Я отношусь к тебе так, – произнес Валерий мыслен­но, – как...» И он вспомнил вдруг имя героя кинокартины: Антонио. Его звали Антонио! Как просто!

«Я отношусь к тебе, как Антонио к Кармеле!» Теперь ничто не препятствовало ему сказать это. И лучшей ми­нуты не будет, потому что сейчас эти слова – ответ ей.

Он отвел ото лба нагревшийся нож и встал, чтоб вы­молвить: «Я...» Но, на беду, увидел в зеркале над дива­ном свое отражение. Его лицо было неизмеримо страш­нее, чем он представлял себе. Он не знал, что бугор на лбу лилов, что щека распухла, а под глазом разлился синяк...

Валерий потрогал пальцем синяк, прикрыл теплым но­жом дулю и ничего не стал говорить.

После каникул, когда в школе возобновились занятия, уже у всех учеников было на устах преступление Шустикова и Костяшкина. Известно было, что скоро суд. Стар­шие говорили об этом деле глухо. Тем больше было и шу­ма и шушуканья по этому поводу.

И еще одно приковывало к себе в те дни внимание ребят – впрочем, главным образом старшеклассников: поведение нового завуча.

Как-то после очередного выпуска радиогазеты «Школь­ные новости» он подошел к Станкину и сказал:

– Если я не ошибаюсь, только что передавали, что «интересно прошло занятие литкружка, на котором руко­водительница рассказывала о творчестве малопопулярных, но талантливых поэтов первой четверти века – Блока и Есенина». Так передавали, я правильно расслышал?

– Так. Совершенно правильно, – без удивления отве­тил Станкин, отметив про себя только, что у нового зав­уча завидная память.

– Значит, вы считаете, Блок и Есенин – малопопу­лярные поэты? – спросил Евгений Алексеевич, напирая на «мало».

– Я, собственно, не занимаюсь в литкружке, – сказал Станкин.

– Это неважно. Я спрашиваю вот о чем: по вашему мнению, этих поэтов мало сейчас читают?.. Мало читали?.. Ну, относительно прошлого мне, пожалуй, лучше известно.

– Мало читают? – Станкин прикинул. – Да нет. В магазине приобрести фактически невозможно. Есенина просто никак. И Блока... А что, Евгений Алексеевич?

– А то, что как же у вас, в таком случае, затесались «малопопулярные»?

– Кто-то из ребят написал. Ну, я подумал, что так, видно, нужно. Что... ну, принято, словом, так оценивать, – легко ответил Станкин.

– У нас с вами, – медленно сказал новый завуч, – чрезвычайно серьезный и важный разговор. Нужно, чтоб вы отдавали себе в этом отчет.

– Да, Евгений Алексеевич... – проговорил Станкин с напряженным и подчеркнуто внимательным выражением лица.

Раздался звонок, но завуч не отпустил его, и они оста­лись вдвоем в коридоре, сразу ставшем гулким.

Сдерживая голос, Евгений Алексеевич негромко про­должал:

– Я убежден, что комсомолец может говорить не то, что есть в действительности, или не то, что думает, в од­ном случае: если он выполняет задание Родины в тылу врага. Там это необходимо. Здесь – недопустимо. Я с вас не взыскиваю, – нужно, чтоб вы поняли.

Новый завуч распахнул перед Станкиным дверь 9-го «А» и на мгновение остановился на пороге. Класс встал.

– Станкина задержал я, – сказал Евгений Алексее­вич учителю и осторожно затворил за собой дверь.

Вероятно, слова завуча ошеломили Станкина, потому что он, изменив своему обычаю, на уроке написал записку Валерию. В ней он привел замечание, которое получил от Евгения Алексеевича. Передав записку, Стасик то и дело оборачивался назад: «Что скажете?» У Лены был торже­ствующий вид, у Валерия – невозмутимый. Наконец запи­ска вернулась к нему на парту с односложным ответом Валерия: «Сильно!»

Это Стасик чувствовал и сам.

Стасик привык смотреть на людей, которые воспиты­вали его и сверстников, как-то со стороны. Ему казалось, что воспитатели с их речами о долге, о возвышенном и ге­роическом существуют для тех, кто учится так себе, у кого хромает дисциплина. Ему они не были нужны, так как он уже был воплощением того, к чему они призывали. Он от­лично учился, не нарушал дисциплины, знал, кем будет. И комсомол, в который Станкин вступил вместе со сверст­никами, казался ему организацией, работа которой каса­лась опять-таки не его, а менее сознательных товарищей.