Шрифт:
– Верно, Степан Тимофеич! С изменой пришли послы: шли звать к миру, а войско степями выслали! – откликнулись голоса казаков.
– Палача! – позвал Разин.
Несколько пар казачьих рук схватили дворян. И тут же, невдалеке от помоста, им саблей срубили головы. Угрюмо глядели на казнь донские послы. Старый Ерема Клин, бывший со Степаном в посольстве, снял шапку и перекрестился.
– Ваш черед, атаманы донские! – произнес Черноярец, приветливо поклонившись черкасским посланцам и приглашая их на помост к атаману.
Смущенно потупясь, взошли казаки на помост. Их было пятеро, старых знакомцев Степана, матерых донцов разных станиц.
– Корнила прислал? – резко спросил их Разин.
Вперед выступил тучный Ерема Клин.
– Круг прислал, Степан Тимофеич, – сказал он. – Москва доняла нас: хлебного жалованья бояре давать не хотят. Сказывают – весь Дон за тебя в ответе. Круг тебе пишет: уймись. Приходи на Дон со своей голутьбой. Станем в ладу жить: всех во станицы примем и в круг пускать станем по старине. А как повернешься на Дон – и царь свою милость во всем сулит...
Степан засмеялся коротким и громким смехом.
– Видали вы, атаманы, как я боярской милости верю! Скажите Корнею: не пойду к нему и своим казакам не велю. Продал он брата Ивана, продавал не раз украинских казаков, продавал беглецов московских. И нас он продаст за три гроша. Понизовские богачи голутьбе не товарищи! И грамоту мы читать не хотим. Несите ее назад да скажите, как мы обошлись тут с боярскими посланцами, – заключил Степан. – На том вам поклон...
Он поклонился. Донцы поклонились ему.
– Ладно ли я сказал, дети? – спросил Степан у народа.
– Добре сказал! Не видали мы от старшины добра.
– Здрав буди, батька! – крикнули с разных сторон.
– Конец кругу! – объявил Иван Черноярец, и площадь враз загудела мирным и оживленным говором, как на базаре, будто не было только что казни дворян...
Донцы потеснились к лестнице, чтобы сойти с помоста.
– К атаману пожалуйте, братцы донские послы, хлеба-соли откушать, – позвал их Федор Сукнин.
– Здорово, Клин! – приветил Степан, обнявшись со стариком. – Дела порешили, а ныне пображничаем! Да, чур, за брагой про ваше посольство – ни-ни! А то во хмелю побранимся! – серьезно пригрозил Степан. – Здоров, Пинчейка-толмач! И тебя нарядили в послы? Корнила хитер: послал тех, кого я люблю! Иным бы посек башки.
– Чаяли, посечешь и так, – усмехнувшись, признался Иван Губанин, третий из донских послов, и почесал в затылке.
Вокруг засмеялись.
– Вы добрые казаки, пошто вас секчи! – возразил Черноярец.
– Вместе еще поживем на Дону, на кругу поспорим-ся и дуваны поделим, – сказал Митяй Еремеев.
– А паче, что круг вас послал – не Корнила, – поддержал и Наумов.
– Как Алена? Как дети? Как брат Фролка? – расспрашивал казаков Разин.
Клин вытащил из мешка узелок, завязанный женским платком.
– Фрол Тимофеич наезжал в Черкасск. Все у тебя слава богу. Вместе с ним ехали до Зимовейской, в твоем курене ночевали, казачку видели и робят. Лепех тебе напекла Олена Никитична. Мыслю, что нынче уж дюже черствы, – а все же из дому.
Клин протянул Степану гостинцы...
Послы просидели до ночи и наутро отъехали на Дон, только Пинчей отстал от них и остался в войске Степана.
– Что ж я хозяйке скажу от тебя, Степан? – спросил на прощанье Клин. – Скучилась дюже, плачет.
– Поклон отдай. А сам как сберусь, так наеду, – уклончиво ответил Степан.
По каспийским волнам
– "...А сидим у Паншина-городка, да пройти нам от ратных людей не можно – ни свинцу, ни зелья, и сабли – одна на троих, и в том, государь Степан Тимофеич, как ты нам, отец наш, укажешь. Пошли, государь, к нам, к Паншину-городку, своих есаулов с твоим жалованьем – с пищальми, свинцом и зельем. Пожалей сиротинок, не то воеводы побьют нас. Смилуйся, отец родной, пособи, а мы, сироты, тебе правдой послужим, как ты укажешь, и живота жалеть на твоей атаманской службе не станем".
Иван Черноярец дочитал посланье, принесенное молодым пареньком, сидевшим тут же в углу.
– Сколько же вас там сошлось, «сиротинок»? – спросил Разин.
– Шесть сот, осударь атаман, – выпалил, вскочив на ноги, паренек.
– А где ж вам Степан Тимофеич на всех мужиков пищалей, свинцу да зелья напасется?
– Не ведаю, осударь атаман! – пробормотал молодой мужицкий посланец.
Он был невысок ростом, лет семнадцати от роду, с ярким румянцем выпуклых щек, с детским наивным взглядом темных, широко открытых глаз, и темные пушистые усики казались наклеенными на слишком юное, простодушное лицо.