Шрифт:
– Запропастилась куды-то бабка. Пошла за рассолом, да волк ее, старую, – хап! – и сожрал... Туды и дорога! – бубнил купец.
– Туды и дорога! – пьяно, с усмешкой сказала Маша. – В постелю сведи... – повторила она, не думая, с кем говорит.
– Ну, пойдем, и пойдем, и пойдем... и пойдем, коль не хочешь со мною еще посидеть. Аль не хочешь?
– Уйди. Не хочу...
– Ну, не хочешь – ин ладно, пойдем отведу, – по-отечески ласково говорил, как ребенку, гость. – Ну ложись, ну ложись, малинка моя золотая. Головушку на подушечку, выше... А косы какие! Давай еще раз поцалуй... Ну, разок, отвяжусь уж... Ох, сладость какая! Ушел бы, да нет моготы.
– Уйди! – простонала стрельчиха.
– А куды ж мне теперь уйти-то? Сама приковала!.. Как уйду?.. В косе-то запутала, дыханьем-то жарким сожгла...
– Отойди!.. – задыхаясь, крикнула Марья.
– Ох, ты сильная!.. Не борись с медведем – все равно он тебя одолеет...
«Душу вынула из меня, окаянная баба! – жаловался Никита себе самому, чувствуя, что окончательно стал изменником атаману и что больше ему уже не возвратиться ни в разинскую ватагу, ни на Дон. – Присосалась пиявицей к сердцу – впору прямо хоть в омут!.. И дернул меня нечистый с ней спутаться на острову... Да иной бы на месте моем не загинул: беда-то! Ну, стряслось – и стряслось. Баба вправо, а ты себе влево – повсядни бывает. Ушел бы назад к атаману, потосковал бы, да зажило б все, как собачий укус. Ан нет, не такое Никиткино сердце – щемит да щемит! Вот и майся тут с ней по век живота! – роптал стрелец. – Зарезать, что ли, ее?! Присушила, проклятая... Ан отсушусь! Не стану ходить – да и все! Найду себе девку какую али вдову... Был бы по-старому в Яицком городе Степан Тимофеич, ушел бы к нему, не страшась, что казнит меня за измену... Самому ведь срамно – хуже бабы казак сотворился!..»
И Никита больше не стал ходить к корчме. Вечерами бродил по городу, не зная куда и зачем, заходил в кабаки и снова бродил. Когда замечал, что ноги его занесли в опасную близость к корчме, он поворачивал прочь, но через два-три дня, не заметив и сам, нечаянно вновь возвращался сюда же...
И вот, утомленный бесплодной борьбою с самим собой, Никита после целого месяца вновь притащился к корчме.
Старуха столкнулась с ним возле ворот.
– Нету Машеньки. В церковь пошла, да чего-то нейдет, – сказала старуха. – А я вот к суседке зайти обещалась.
Старуха ушла, и Никита пошел назад, но ему уже не терпелось хоть взглянуть на свою «присуху», и он остался бродить невдалеке от корчмы, у моста над протокою Волги.
Никита ждал час и два. Начался дождь, и в ставенных щелях ближних домишек гасли огни. Дождь промочил стрелецкий кафтан и с шапки стекал по лицу Никиты.
«В какой же там церкви-то Марья запропастилась?!» – подумал стрелец. Он подошел к корчме, прислушался и вдруг услыхал в избе испуганные выкрики Маши, бряцанье дверной щеколды и легкий бег. Вдова промчалась мимо него под дождем босиком и в одной рубахе. Никита бросился вслед за ней. Она не слыхала погони, бежала к протоке Волги, к мосту. На середине моста он догнал ее, крикнул: «Маша!» Она перегнулась через перильца и кинулась в воду...
... Никита, весь мокрый, принес ее на руках в корчму. Дрожащими руками старуха поила его вином, затопила печь и сушила одежду Никиты, вертелась перед очнувшейся мрачной и молчаливой Марьей.
Никита приблизился и нагнулся к стрельчихе.
– Машута, да что ты... чего ты... – начал он ласково.
Она приоткрыла глаза, молча плюнула ему прямо в лицо и зажмурилась...
Невольничий торг Дербент
Вода и вода кругом, как пески в пустыне, томила мутным серо-зеленым однообразьем. Солнца не было, ветра не было. Моросил мелкий дождь, нависал туман. Скорей бы до суши добраться! Загребали правей да правей... Появились отмели...
– Двадцать! – кричал на киче казак, измерявший глубь.
Степан сидел в шатре атаманского струга. Его окружали Сергей, несколько дней назад нагнавший разинцев в море с семью сотнями казаков, Иван Черноярец да яицкий рыболов Кузьма, бывавший в плену у турок и кизилбашцев. Тут же рядом молчаливо внимал ставший любимцем Разина Тимошка Кошачьи Усы.
– ...А город Дербень – из всех городов невольничий торг, – рассказывал старый рыбак Кузьма. – Туда христианского люда сгоняют со всех сторон. Хошь и сам ты в цепях, ан себя забываешь, глядя на муки людские, такая жалость берет! Скачет, смотришь, плюгащенький басурман, за ним веревка сажен в пятнадцать, а на веревке нанизаны русские люди за шею, один за одним, с полтора десятка. Руки назад закручены и бегут, поспевают за конным, бедняги, а кой упадет – волочится до смерти...
– А вместе всем кинуться на басурмана да задавить! – вмешался Тимошка Кошачьи Усы.
– "Вместе всем кинуться"! А вокруг кизилбашцы, да турки, да всякие поганцы, тьфу ты, наскочут да всех и побьют!.. Язычники – не народ: затерзают себе в забаву, плетьми захлещут, не то повяжут к кобыльим хвостам да наполы раздерут...
– Тьфу ты, нехристи! – отплюнулся Сережка Кривой. – Вот, чай, нечистики их за такую забаву на том свете в дуги крючат!
Суда шли на веслах. Гребля всех изнуряла, но казаки были рады уже и тому, что кончился ветер, который швырял их по морю и грозил утопить. Не моряками вступили они на морские струги. Веревки снастей путались в их руках, углы парусов вырывались и, взмыв под ветром, размахивали, как флаги, раскачивая и срывая тяжелые реи с мачт. Два струга было утоплено набежавшей волной. По нескольку человек еще спасли соседние струги, а десятка три казаков так и пропали. Наконец погода утихла. Повис непроглядный туман. Между стругами перекликались, чтобы не столкнуться; целыми днями жгли смоляные факелы, и казалось – все море заволокло густым и душным дымом, который тянулся неподвижными черными лентами за кормой от струга к стругу.
И вдруг туман засветился словно бы весь изнутри, засеребрился и стал улетать легкими волокнистыми клочками, как козья шерсть. На посветлевшей волне ясней обозначились очертания стругов, вот они все сошлись, будто утки на озере, крякая веслами в скрипучих уключинах. Подул ветерок.
– Крепить полога! – крикнул с носа переднего струга завзятый морской бывалец Федор Сукнин, атаман стругового похода.
Серые, просмоленные полотна поползли вверх по мачтам.
Последние остатки тумана вдруг сдернуло ветерком, и золотое закатное солнце брызнуло по морю искрами.