Экклезиастэс стоял в дверях возвышенно и трепетно, как юбиляр-ракетчик, сбивший уже не один вражеский самолет. Правда, в руках у него была не коробка конфет, не гитара с бантиком и не бутылка «Портвейна-72», а часы. Не очень маленькие, деревянно-квадратные, наверное, снятые с какого-то шкафа.

Было отчетливо видно: часы показывают пять минут первого. То есть была уже настоящая ночь, и мне снова стало не по себе. Не то чтобы я боялся опоздать на метро, не то чтобы не знал, куда ехать. А просто скребли на душе кошки, и во рту было гадко. Тут я еще вспомнил некстати слова Оливии, переданные Митей: «Завтра все изменится».

Судя по часам, это самое завтра как раз и наступило. Однако ничего вокруг не менялось. Это, с одной стороны, вызывало досаду, а с другой – продергивало смехом краешки моих широко раззявленных губ.

Я огляделся по сторонам.

Все так же спал в креслах какой-то мятый мужичок, так же, рядком, сидели на малой сцене бузукисты. Правда, дирижер как ушел, так больше и не возвращался. Да и сами музыканты теперь не играли. Они складывали инструменты в длинношеие футляры, похожие на спящих аистов-черногузов.

Я уже хотел рассмеяться и указать Экклезиастэсу на то, что старуха Оливия ошиблась. Или просто выпивши. Хотел даже выступить с пословицей в духе Гурия Лишнего, в которой было бы про вино и старуху, что-то вроде: «Вино и старухе ноги подымает, старику глаза протирает, потом их обоих ума лишает!»

Но неожиданно Экклезиастэс закрыл глаза, лицо его исказилось судорогой страха, потом – гневом, и он уронил часы на пол.

Тут все бузукисты подхватились со стульев и, неся под мышками обшитых дермантином черногузов, гуськом втянулись во внутреннюю полуоткрытую дверь.

Но не бузукисты, уходящие к чертовой бабушке, куда им давно пора было со своим курлыканьем уйти, притянули мое внимание! Проснулся и стал как-то странно трястись до того спавший в кресле как сурок, бледный тюремной бледностью да еще и седобровый мужичок.

Постепенно мужичок стряхнул с себя сон, перестал трястись и таким же бледным, как и лицо его, голосом произнес:

– Б-б-брежнев – великий человек.

Наше дружное хрюканье и Митин режущий кишки хохот были ему ответом.

Хрюкали или смеялись все, кроме Экклезиастэса. Тот наблюдал за упавшими часами. А упали часы циферблатом вверх и, кажется, остановились. Но вскоре подобие улыбки скользнуло и по губам Экклезиастэса. От этого его греко-кавказский шнобель еще сильней навис над верхней губой.

Словно желая еще раз рассмешить нас, седобровый мужичок снова затрясся и, задрав обескровленное лицо в самый потолок, чуть нараспев произнес:

– Андропов – с-сволочь, с-сволочь!

Тут уж никто смеяться не стал. Я даже от греха подальше сделал шаг к лестнице, которая уводила в противоположную от кресла с бледным мужичком сторону. А вот Митя, наоборот, обежал мужичково кресло сзади и, встав на цыпочки, стал глядеть ему прямо в открытый рот.

– С-с-сволочь, недалекий человек. Он с-сейчас такое ущучит – тридцать лет потом не расхлебаем.

Мне вдруг стало так интересно слушать мужичка, что даже страх быть снова замеченным в недостойных разговорах вдруг куда-то пропал. И, хотя я вспомнил: за политические анекдоты опять начали высылать из Москвы, – подтянулся к мужичку поближе.

Тут, как назло, вернулся один из бузукистов, дернул меня за рукав и поманил к внутренней, неизвестно куда ведущей двери.

Присмотревшись, я вспомнил: с бузукистом мы уже встречались. Только играл он тогда не на бузуке, на балалайке.

– Слушай, ты говорил, у тебя скрипка Витачека?

– Где это я говорил?

– Ну, в филармонии… Помнишь на концерте этого, как его?.. Льва Маркиза.

Я тут же вспомнил концерт, вспомнил и самого Льва Маркиза.

– Ну Витачека, ну и чего дальше?

– А вот чего… Покажи-ка ты мне ее.

– Это еще зачем?

– Есть одна мыслишка. Тут, понимаешь, человек один… Скрипками интересуется. Погнали со мной? А? Покажешь ему… Может, он у тебя скрипчонку-то и купит…

– Скрипка тебе чего – моя? Она же институтская!

– А это как раз не имеет значения.

– Как это не имеет? – растерялся я.

– А так. Такие трудности человек этот на раз решает. Ну да он тебе сам скажет, как быть. Может, ты ее просто сдашь назад, в инструментарий. А он ее оттуда уже сам через кого-нибудь выманит. А может, и еще как-нибудь по-другому…

Я совсем растерялся.

– Как это – получит? Ты чего, перезанимался?

– Ну купит или кому надо за «потерю» скрипки заплатит. Для него это раз – плюнуть, два – растереть.

– А я на чем играть буду?

– Так он тебе на новую денег отвалит. Еще лучше себе купишь. Ему этот самый Витачек для коллекции нужен.