— Что это не противоречит закону, — ответил я. — В Вене, очевидно, проституция не противоречит закону.

Со стороны Ронды последовала продолжительная тишина; она неуклюже вылезла из-под меня.

— А это законно здесь? — спросила она меня; я видел, что она серьезна, вид у нее был напуганный.

— Все законно в отеле «Нью-Гэмпшир»! — сказал я, как сказал бы Айова Боб.

— Нет, здесь! — со злостью сказала она. — В Америке. Это законно?

— Нет, — сказал я. — Только не в Нью-Гэмпшире.

— Нет?! — воскликнула она. — Это противозаконно? Да? — визжала она.

— Ну, да… но все равно же случается, — сказал я.

— Почему? — кричала Ронда. — Почему это противозаконно?

— Не знаю, — признался я.

— Лучше уходи, — сказала она. — А ты уезжаешь в Вену и оставляешь меня здесь, да? — добавила она, подталкивая меня к двери. — Лучше уходи, — сказала она.

— Кто два года работал над фресками и назвал их Schweinsdreck? — спросил меня Франк за завтраком. (Schweinsdreck означает «свинячье дерьмо».)

— Господи, Фрэнк, мы же завтракаем, — сказал я.

— Густав Климт, — самодовольно сказал Фрэнк.

Так проходила зима 1957 года: я по-прежнему поднимал тяжести, но стал меньше налегать на бананы; продолжал навещать Ронду Рей, но мечтал об имперском городе; учил неправильные глаголы и дивился мелочам истории; пытался представить себе цирк «Номер Фрица» и отель под названием «Гастхауз Фрейд». Наша мать казалась уставшей, но ни в чем нам не изменяла; они с отцом все чаще посещали старый добрый номер «ЗЕ», где их противоречия, казалось, разрешались легче. Урики вели себя осторожно, с опаской: несомненно, они чувствовали себя покинутыми на милость «карликов», как говорил Макс, когда Лилли не было поблизости. И вот в одно прекрасное утро ранней весной, когда земля в Элиот-парке была еще полузамерзшей, но уже стала топкой, Ронда Рей отказалась взять у меня деньги, хотя от меня не отказалась.

— Это противозаконно, — сказала она. — Я не преступница.

Только позже я открыл, что ставка в ее игре была намного крупнее.

— Вена, — прошептала она. — Что ты там без меня будешь делать? — спросила она.

У меня был миллион идей, и примерно столько же разных воображаемых мною картин, но я пообещал Ронде поговорить с отцом о том, чтобы взять ее с собой.

— Она настоящая работница, — сказал я отцу. Мать нахмурилась. Фрэнни чем-то подавилась.

Фрэнк проворчал что-то о погоде в Вене — «сплошные дожди». Эгг, естественно, спросил, о чем мы разговариваем.

— Нет, — сказал отец. — Только не Ронду. Мы не можем себе этого позволить.

Все, похоже, вздохнули с облегчением, и, надо признаться, даже я.

Я принес эту новость Ронде, когда она полировала стойку бара.

— Ну что ж, никакого вреда оттого, что ты спросил, нет, правда? — сказала она.

— Вреда никакого, — согласился я.

Но на следующее утро, когда я стоял, слегка запыхавшись, у ее дверей, я понял, что некоторый вред все же имелся.

— Беги себе дальше, Джоник, — сказала она. — Бегать — законно. Бегать можно за здорово живешь.

Затем у меня был неловкий и расплывчатый разговор по поводу похоти с Младшим Джонсом; разговор меня успокоил только тем, что Младший, вероятно, разбирался в этом вопросе не лучше меня. Нас обоих бесило, что у Фрэнни всегда было наготове столько суждений на сей предмет.

— Женщины, — сказал Младший Джонс, — они совершенно не такие, как мы с тобой.

Я, разумеется, согласно кивнул. Фрэнни, похоже, простила его за приключение с Рондой Рей, но какой-то своей частью по-прежнему оставалась настороже; по крайней мере, внешне она казалась безразличной к тому, что оставляет Младшего Джонса, уезжая в Вену. Быть может, внутри она разрывалась: с одной стороны, ей не хотелось слишком уж скучать по Младшему, а с другой — она явно рассчитывала — без особенных, впрочем, восторгов — на всевозможные приключения, которые, возможно, ждут ее на новом месте.

Она замыкалась в себе, когда ее об этом спрашивали, и получилось, что весной я проводил больше времени с Фрэнком; Фрэнк так и кипел энергией. Его нервно топорщившиеся усы напоминали о лицевых излишествах покойного кронпринца Рудольфа, но все же мы с Фрэнни любили называть Фрэнка мышиным королем.

— Вот он идет! Он может заставлять собак пердеть по команде. Кто это такой? — восклицал я.

— Жизнь серьезна, но искусство забава! — кричала Фрэнни. — Вот герой среди уличных клоунов! Не подпускайте его к открытым окнам!

— Мышиный король! — орал я.

— Отвяжитесь вы оба, — говорил Фрэнк.

— Как продвигаются дела с собакой, Фрэнк? — спрашивал я, и он каждый раз не мог устоять.

— Ну… — начинал Фрэнк, и перед его мысленным взором в том или ином виде вставал Грустец, и усы Фрэнка топорщились. — Думаю, Эгг будет доволен, хотя остальным пес может показаться слишком тихим.

— Сомневаюсь, — говорил я.

Глядя на Фрэнка, я мог представить себе кронпринца Рудольфа, мрачно едущего в Майерлинг убивать свою любовницу и себя самого, но намного проще было представить Фрэнка уличным артистом, выбросившимся в окно вместе с коробкой, в которой были его питомцы: мышиный король шмякнулся на землю — и город, который прежде не замечал его, начал о нем скорбеть. Каким-то образом Фрэнк укладывался в эту роль.