Шрифт:
И я его за это не винил. Я сам себя презирал в тот момент. Уверен, будь отец Бобби на моем месте, он оставался бы мужчиной до конца, невзирая ни на что.
Развернувшись, я издал громкий, протяжный стон, иначе, наверное, просто расплакался бы, как ребенок. Да, при одном воспоминании об этом постыдном эпизоде душа моя леденеет от мучительного отвращения к себе.
А потом у меня за спиной послышался холодный, стальной голос Мида:
— Я вернусь, когда ты будешь крепче держать себя в руках!
Каблуки Мида застучали по коридору, и я, все еще в истерике, заорал ему вслед:
— Я не хочу тебя видеть! Никогда! Ты, хладнокровный, бессердечный мошенник!
Звук удаляющихся шагов резко оборвался, но мгновение спустя я их снова услышал. Мид так и не сказал больше ни слова.
Убедившись, что он ушел, я рухнул на колени и закрыл лицо руками, вконец раздавленный и убитый мыслью, что такой истеричный, невыдержанный, трусливый, нелепый глупец, такое недоразумение, как я, все еще попирает землю и смеет называть себя человеком.
Мне пришлось пережить много тягостных минут и опасных ситуаций, но наименее всего хотелось бы мне вспоминать именно эту мою беседу с Робертом Мидом в кэтхиллской тюрьме.
Глава 16
ПОДНИМАЕТСЯ БУРЯ
После разговора с Мидом мне казалось, что после пережитого мною стыда, после позорной истерики, да еще и на глазах у постороннего человека, и впрямь лучше умереть.
Но день между тем продолжался как ни в чем не бывало. Джордж принес мне обед, старательно пряча глаза, и ни разу не взглянул на меня, чему я, по правде сказать, только радовался. Ведь он знал — весь мир знал! — что я сломлен. Я и сам твердил себе снова и снова, что уже никогда больше не буду достойным человеком. Мой корабль дал течь. После этого я готов был забиться в самый темный угол.
Холодный яд сочился во мне, отравляя мозг и не находя выхода. И всякий раз мысли мои возвращались к Порсонам, из-за которых я дожил до такого дня, когда сам охотно сунул бы голову в петлю.
Посетителей больше не было. Никого, ни души. И никаких вестей ни от семейства Порсонов, ни от семейства Мидов. Лишь один человек заглянул в камеру, но, молча постояв у решетки какое-то мгновение, тут же развернулся и зашагал прочь, покачивая головой. Это был шериф.
После его ухода я совсем пал духом. Лорен Мэйс — настоящий мужчина, слепленный из того же теста, что и все истинные герои, и если он счел, что я не стою хотя бы единого слова привета, это могло означать только одно: ниже пасть невозможно.
Незадолго до ужина Джордж принес мне последний выпуск вечерней газеты, но опять не издал ни звука. Поглядев на него, я заметил, что обычно черная и глянцевая кожа негра словно бы подернулась каким-то серым налетом. Джордж явно чего-то боялся. Но чего именно?
Я развернул «Вестник» и на первой полосе обнаружил необычное сообщение, выделенное особо крупным шрифтом.
Сверху располагалось несколько строк, набранных чуть помельче:
«Мы не возьмемся утверждать, будто знаем, о чем идет речь в помещенном ниже объявлении. Его передали нам неизвестные лица вместе с денежной суммой, вполне достаточной, чтобы компенсировать это маленькое неудобство».
А дальше следовало роковое для меня то ли объявление, то ли воззвание:
«ЖИТЕЛИ КЭТХИЛЛА! СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ. В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ, КАК ТОЛЬКО ПРОБЬЕТ КОЛОКОЛ.
НА ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ И НА РЫНОЧНОЙ ПЛОЩАДИ СОБЕРУТСЯ ВСЕ, КТО ИМЕНУЕТ СЕБЯ МУЖЧИНАМИ. БУДЬТЕ ТАМ!
ПРИХОДИТЕ, ГОТОВЯСЬ ЗАЩИТИТЬ СВОИ ДОМА И СВОЮ ЧЕСТЬ.
СЛАВНОЕ ИМЯ КЭТХИЛЛА СМЕШАНО С ГРЯЗЬЮ.
СПРАВЕДЛИВОСТЬ ДОЛЖНА ВОСТОРЖЕСТВОВАТЬ.
ВО ИМЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ ВЗЫВАЕМ К ВАМ, ЛЮДИ КЭТХИЛЛА.
НЕ ПОКИНЕТ ЛИ ВАС МУЖЕСТВО, КОГДА НАЗНАЧЕННЫЙ ЧАС ПРОБЬЕТ?
В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ — БУДЬТЕ ТАМ!»
Да, прочитав это, я понял, чего боится Джордж. Такое воззвание не могло не перепугать любого служащего тюрьмы, поскольку из него яснее ясного следовало, что в десять вечера на рыночной площади соберется огромная толпа народа, а затем все это скопище повалит к тюрьме, чтобы ворваться туда, выволочь на улицу презренного негодяя Нельсона Грэя и показать ему, Что такое справедливость. «Славное имя» Кзтхилла будет восстановлено, а вся грязь с него смыта моей кровью!
Все это излагалось так откровенно, что сердце мое ушло в пятки.
Почему-то в преддверии смерти я ничего так не боялся, как обстановки, в которой мне предстояло ее обрести. Скрытые масками лица, грубые, жестокие голоса, выкрикиваемые неизвестно кем команды и распоряжения — все это рисовалось гораздо худшим, чем крепкая, шершавая веревка, что вопьется мне в горло и оторвет от земли, оставив свободно болтаться в воздухе. Разве смогу я достойно встретить последний час, если как раз сегодня уже обесчестил себя постыдной истерикой в присутствии Роберта Мида и потерял право называться мужчиной?