Он наклонился к Апраксину, сказал ему шепотом:

– Сколь быстро протекло время с дней нашей юности, Федор Матвеевич. Гляжу на самого себя, и не верится...

Апраксин лениво усмехнулся:

– Фабула наизнатнейшая – беседовать о днях невозвратимо убежавшей юности. Пользы мало, а все думается...

Он придвинулся к Сильвестру Петровичу ближе, взял его за локоть, заговорил тихо:

– Труды наши первые помнишь ли? Переяславль-Залесский, приезды в Архангельск, удивление на те силы, что увидели мы в двинянах-поморах; помнишь ли, как строили на Вавчуге и в Соломбале корабли? Сколь тяжко было самим нам – неумелым, сколь трудно, да, вишь, справились...

– Не нами сделано! – поправил Иевлев. – Народом.

– И мы, я чай, народ, Сильвестр...

– Нам легче.

– Что-то по тебе не вижу, чтобы так легко было! – смеясь ответил Апраксин. – Едва ноги таскаешь... Нет, друг мой добрый, авось по прошествии времени и нас помянут, не даром мы с тобой хлеб ели. Мысли твои ведаю: куда как много людей мрет, куда как тяжко дело наше делать. Вот и нынче – выходим в поход на соединение с Шереметевым и Репниным. Многие ли останутся живыми после похода? Но как же быть? Не доделать начатое? Думай, господин шаутбенахт: ужели баталия на Двине и спасение флота лишь само для себя сделано? Нет, то, что под стенами Новодвинской цитадели начато, – к Балтике идет...

Иевлев молчал.

– Близок час, когда увидим мы штандарт четырех морей. Близко время, когда вернем мы себе все наше. А что тяжко, то как же быть? Как?

Петр подошел поближе, взял обоих за уши, стукнул головами, спросил весело:

– Об чем шепчетесь?

– Все об том же, государь! – ответил Апраксин. – О нашем, что себе возвернем...

Петр вгляделся в Федора Матвеевича, посмотрел на Иевлева, сказал, словно продолжая начатую мысль:

– Фортуна скрозь нас бежит: блажен, иже имается за власы ее. Что Карл Двенадцатый запутал упрямством, то нам распутать надлежит умом. А как сие ныне не помогает, то распутаем силой и оружием, авось с божьей помощью и ухватим фортуну за власы. Впрочем, все то – аллегории, а вот и дело...

И опять пошел ходить по каюте из угла в угол, попыхивая трубочкой и рассуждая:

– Из всего того выводим: шведа бить возможно. Нынче бьем, сражаясь два против одного, скоро начнем их побеждать равным числом, да, пожалуй, не скоро, а нынче так и делается. Вот в июле разгромили мы шведские флотилии на Чудском да на Ладожском озерах, тогда же Шереметев опрокинул Шлиппенбаха при мызе Гуммельсгоф. Всю пехоту шведскую побил, из шести тысяч едва пять сотен спаслось; все пушки, все знамена у нас. Шлиппенбах в превеликой конфузии едва ноги в Пернов унес. Иевлев Сильвестр, славный наш контрадмирал, эскадру брата нашего Карла под стенами крепости Новодвинской тож разбил наголову...

Дверь каюты широко растворилась. В мокром плаще, в низко надвинутой треуголке, в облепленных грязью ботфортах вошел незнакомый офицер, поискал глазами царя, поклонился старым обычаем – низко, с трудом расстегнул негнущимися пальцами сумку, достал письмо. Петр, хмурясь, протянул руку, приказал:

– Огня!

Меншиков взял со стола подсвечник, посветил. Петр читал долго, рот у него дернулся, он сильно сжал зубы, потом сказал, проглотив комок в горле:

– Поздравляю вас, господа консилиум, с нежданной счастливой викторией: тринадцатого августа Петр Апраксин наголову разбил войско шведского генерала Кронгиорта у реки Ижоры... Виват господину Апраксину и славному его отряду!

Все поднялись с мест, тесня друг друга пошли к большому столу, на котором разостлана была карта. Здесь же, притулившись на лавке, спал офицер, привезший добрую весть. По лицу спящего было видно, что он смертельно устал. Меншиков и Апраксин держали подсвечники, смотрели, как шли русские войска рекою Невою до Тосно и до Ижорской земли. Царь большим, вывезенным еще из Голландии карандашом выводил на карте стрелы. Одна уперлась острием в Канцы-Ниеншанц...

– Ладно ударил! – сказал Головин.

– Теперь сюда все гляди! – велел Петр и карандашом повел кривую линию – это был путь, которым двигался полковник Тыртов, гоня пред собою шведов. – Вот куда погнал – в Нотебург...

Он очертил большой круг. В круге были две крепости – Нотебург в Ладожском устье Невы, и Ниеншанц – при слиянии Охты с Невою. Все молчали. Все было совершенно понятно.

– С рассветом выходим! – сказал Петр. – Теперь – спать...

Адмиральская каюта опустела. Петр задул лишние свечи, окликнул Апраксина, уходившего последним:

– Сядь, Федор, посиди...

Апраксин опустился на лавку, взглянул на Петра. Тот все еще стоял над картою, раздумывал, потом заговорил неторопливо:

– Жалко мне тебя отпускать, да ничего не поделаешь. Шереметев тебя просит – ему не даю: корабли надобно строить – множество, а для кораблей тех верфи. Делай моим именем как надобно, ничего не щади...

Федор Матвеевич слушал молча, спокойно смотрел своими умными, понимающими глазами в глаза Петра.

– Ничего не щади! – повторил Петр. – Ныне болтают: народишко мрет... Пусть болтают, все смертны. А на Балтике быть нам хозяевами, ибо без нее сколь много терпим разорений и убытков, да и торгуем из рук вон плохо. Корабли надобны, флот, балтийский флот...