Шрифт:
– Когда повелишь ехать, государь?
– Нынче же и поезжай!
– Поеду.
Он коротко вздохнул, царь дернул его за рукав, утешил:
– Останется и на твою долю воевать. Долго еще, Федор Матвеевич, не к завтрему управимся, не на один день работать. Ты – не горюй!
– Я и то...
– Ты у меня адмиралтейц-гер, тебе куда труднее, драться-то попроще, нежели строить...
Проводив Апраксина до двери, позвал Меншикова и сел к столу. Данилыч пришел зевая, в ночных на меху туфлях, заспанный...
– Я было и спать прилег...
– Да уж ты своего не упустишь. Чай, выспался?
Данилыч зевнул, потер щеки ладонями, покряхтел, потянулся:
– Загонял ты нас, батюшка, мин гер, мочи нет...
– Вас загоняешь, таковы уродились. Вели, либер киндер Алексашка, бить в барабаны, играть рожечникам, горнистам, делать всему войску большой алярм. Покуда соберутся – рассветет. Не умеем еще быстро, по-воински собираться, не научились. Иди, Алексашка, начинай!
Александр Данилыч еще почесался, длинно зевнул, ушел, но почти тотчас же в ровном шуме дождя, в осенней беломорской сырости и мзге – запели горны на кораблях, забили барабаны на берегу, где в шатрах дрогли и стыли во сне солдаты. На судах эскадры зажглись условные огни. Весь лагерь пришел в движение, заскрипели немазаные оси подвод, заржали лошади, запылали факелы. Петр смотрел в окно, удивляясь и радуясь на Меншикова: умеет дело делать, быстр словно молния, орел-мужик!
Под звуки горнов, под барабанную дробь сел дописывать письмо Шереметеву:
«Изволь, ваша милость, немедленно быть сам неотложно к нам в Ладогу: зело нужно, и без того инако быть и не может; о прочем же, как о прибавочных войсках, так и артиллерийских служителях, изволь учинить по своему рассуждению, чтобы сего богом данного времени не потерять...»
Продолжая писать, он кликнул кают-вахтера, чтобы тот позвал ему воспитателя царевича – немца Нейгебауера. Воспитатель пришел сразу же, в шлафроке, в ватном колпаке, поклонился у двери.
Петр писал, фыркая. Нейгебауер долго ждал, потом покашлял. Петр обернулся, резко, по-немецки спросил, как себя чувствует царевич.
– Его высочество рыдает, – ответил немец.
– С чего бы?
Немец пожал плечами.
– Одевать царевича и собираться в путь! – приказал Петр. – И без проволочек!
Нейгебауер опять пожал плечами.
– Идите!
Немец ушел, пятясь и кланяясь. Петр запечатал письмо Шереметеву, накинул плащ, вышел на ют – смотреть движение войска.
3. ГОСУДАРЕВ ПУТЬ
Уже светало.
Огромные массы солдат, матросов, фузилеров, пушкарей шли через деревню в мутном свете наступающего дня, под дождем. То и дело застревали в колдобинах подводы, свистели кнуты, в толпе раздавалось: «разо-ом, дружно взяли!» Одна подвода проскакивала, и тотчас же ныряла другая, вновь слышалась ругань, и люди все шли, шли, шли по узкой улочке Нюхчи, никогда не знавшей такого обилия народу.
И на взгорье, на суше странно было видеть два фрегата, «Курьер» и «Святой Дух», которые хоть и медленно, но все же двигались, словно плыли среди сотен людей, тянувших канаты, подкладывающих катки и салазки.
Петр перекрестился, вздохнул, не оглядываясь на свитских, молча спустился по сходням – догонять армию. Старухи и старики, детишки и молодухи – нюхоцкие староверы смотрели не без страха на быстро шагающего по вязкой грязи черноволосого, с трубкою в зубах царя всея великия и малыя и белыя Руси. Он шел не глядя под ноги, оскальзываясь, угрюмый и озабоченный, слегка выставив по своей манере одно плечо, размахивая длинными руками, а за ним поспешали кают-вахтер Филька с царевым кованым погребцом, цирюльник, важный, носатый, медленно соображающий повар Фельтен, дежурный денщик Снегирев, иноземец лекарь...
Старики, провожая царя взглядом, крестились, качали головами, раскольничий нюхоцкий поп Ермил бормотал:
– И куда их, еретиков бритомордых, псовидных, басурманов, понесло? О, горе, горе! Не иначе – рушить древлие наши острожки-монастырьки, ну да не отыщут, потонут в болотищах, засосет, дьяволов, сгинут нетопыри, лиходеи, никонианцы поганые, трубокуры... Тьфу, наваждение...
И в самом деле, словно наваждение, исчезла царева армия, будто морок – закрылась желтым беломорским сырым туманом, мзгою, дождем. А в древней деревеньке Нюхче все осталось попрежнему, только не ко времени стали перекликаться петухи, да порченый мужичок Феофилакт, закрыв ладонями плешивую голову, подвывал у околицы:
– Ахти, ахти мне, ай, батюшки-матушки, сестрички-братушки...
А древние старики, опираясь на посохи, все смотрели вослед трубокуру царю, качали головами, перешептывались:
– Истинно – антихристово пришествие!
– Тьфу, рассыпься!
– За грехи наши карает нас господь!
Когда вышли из деревни, Меншиков сказал Петру:
– Нахлебаемся горя, мин гер Питер!
Петр ответил угрюмо:
– Я об том и не ведал. Неужто нахлебаемся?
И, ткнув рукою в сторону фрегатов, что скрипели и ухали на полозьях, жестко произнес: