Вместе вовек не расти тростнику и полыни.

Горечь разлуки.

Теперь две лютни согласно пели в разговоре струн — она уже знала, куда выведет их эта песня, начавшаяся, кажется, просто как состязание в мастерстве сплетания трав:

Дар мой прими, любовь моя, — песню и сердце.

Дар мой прими, о брат мой, — белые маки,

милость забвенья.

Кружево звезд и аир — венок моей песни,

Листья осоки и ивы в моих ладонях:

Час расставания.

Низко и горько запела многострунная льалль — предчувствием беды, и затихли все голоса, побледнел, подавшись вперед, Король, и глаза его стали — распахнутые окна в непроглядную тьму.

Ирис, любовь моя, — радости нет в моем сердце,

Недолговечна надежда, как цвет вишневый:

ветер развеет…

Ветер-клинок занесен над этой землею:

Ветви сосны — защитят ли стебель полыни?

«Зачем ты, т'айро…» Но, откликаясь, зазвенела льалль пронзительной горечью:

— Радости нет в моем сердце, о названый брат мой,

Слышу я ветер заката, поющий разлуку

сталью звенящей,

Вижу я гневное пламя — боль в моем сердце,

И не укрыться сосне на ладони вершины…

И снова — две мелодии, как руки в безнадежном жесте несоприкосновения:

Ирис, любовь моя, — радости нет в моем сердце,

Вишни цветущей ветвь — надежда, о брат мой,

недолговечна.

Ветви сосны — защитят ли стебель полыни?

Что защитит сосну на ладони вершины…

Я отложил Книгу. Свеча на столе уже отчаянно трещала, догорая, почти не давала света, но я все равно видел строки. Я затеплил еще одну свечу. Странно было у меня на душе. Светло и печально, и в то же время какое-то болезненное, неприятное чувство, схожее с досадой, терзало меня. Почему? Может, я пенял самому себе за то, что поддался обаянию повести? Или — или я в душе негодовал на Мелькора за то, что он создал этот народ, но не сумел его уберечь, потому что создал его похожим на перетянутую струну — она лопнет при любом прикосновении.

Душа моя была в смятении. И в сомнении. Прости меня, Единый…

Стояла глухая ночь. Наверное, скоро уже и предрассветье начнется. Голова была на удивление легкой — настолько легкой, что даже немного кружилась. Я вдруг заметил, что мелко дрожу — камин давно погас, даже угли прогорели. Наступал предрассветный час, который наши древние предки называли недобрым, волчьим часом. Да, чувствовал я себя очень неуютно. Надо было отдохнуть.

Я запер комнату изнутри, забрался в закуток, где у меня на дощатой койке лежала пара теплых плащей, и попытался заснуть. В конце концов удалось.

Спал я недолго — привык. Поутру, умывшись на дворе прямо из колодца ледяной водой и перехватив кой-чего на кухне у охраны, я приказал привести Борондира.

— Я бы хотел поговорить с вами о символах, — сказал я, отыскав нужную страницу. — Вот это стихотворение, которое я просто не понял. Образно, красиво, но очень уж насыщено символами…

Борондир даже удивился.

— О, а я-то думал, что мы с вами снова будем рычать друг на друга.

— Успеем, — заверил его я. Я заметил, что глаза его засияли, — он, несомненно, почувствовал, что я охвачен сомнениями.

— Хорошо, — улыбнулся он. — О символах так о символах. Видите ли, это немного не то, к чему мы привыкли. У Эллери Ахэ — да и потом тоже — был своеобразный язык… Даже не так. Не язык — способ выражения, способ общения. Это называлось кэнни йоолэй — слова трав. Мне трудно объяснить, я сам не владею этим искусством. Тут нужен иной образ мышления… Я могу только толковать.

Он оживился, глаза заблестели — все же он был из тех людей, которые любят делиться знанием. Я сам такой, и необходимость хранить в тайне полученные на службе знания иногда доводит меня до отчаяния. Борондир продолжал:

— Я могу пояснить на примере. В ах'энн Эллери не было слова «клятва». Даже понятия такого не было. «Обет» у них прозвучало бы как кэнни айанти, слова неба, или высокие слова, «клятва» — кэнни орэ, слова силы, «клятва верности» — кэнно къелла, слово аира. Аир в кэнни йоолэй и означает верность, защиту, обещание. Потом, уже в ах'энн Твердыни, говорили — мэй антъе къелла, «я принимаю клятву». А нарушить клятву — сломать аир, киръе къелла. Белый ирис, иэллэ, — это признание в любви, глайни, красный мак, — сватовство.

— Понял, — сказал я, вспомнив, что насчет лайни что-то там уже было. Кто-то кому-то его дарил, а потом женился. — Давайте все же разберемся с этим стихотворением.

— Читайте, — велел Борондир.

Гэллиэ-эйлор о лаан коирэ-анти -

Кэнки-эте гэлли-тииа о антьэле тайрэ:

Андэле-тэи, мельдэ, ллиэнн а кори'м -

Гэллиэ-ллаис а къелла о иммэ-ллиэнн.

— А теперь переводите.

— Н-ну… «Ледяные звезды в чаше ладоней долины — как в створках души жемчуг слов твоих. Прими мой дар, любимая, — песню и сердце. Звездчатку и аир я сплетаю в венок».