Ропот одобрения пошел по рядам, а Оливер Праудфьют

воскликнул:

– Я же полчаса твердил это, а вы не хотели меня слу-

шать! Идемте к нашему мэру, говорил я. Он сам дворянин,

ему и разбирать все споры между городом и знатью.

– Тише, соседи, тише! Ходите и говорите с опаской, –

сказал тонкий, худой человечек, чья небольшая фигурка

как будто еще сжалась и стала совсем похожа на тень – так

он старался принять вид предельного уничижения и ка-

заться в соответствии со своими доводами еще более

жалким и незаметным, чем его создала природа. – Изви-

ните меня, – сказал он, – я всего лишь бедный аптекарь.

Тем не менее я воспитывался в Париже и обучен наукам о

человеке и cursus medendi23 не хуже всякого, кто именует

себя врачом. Думается мне, я, пожалуй, сообразил, как

врачевать эту рану и какие надобны тут снадобья. Вот пе-

ред нами Саймон Гловер – человек, как все вы знаете,

достойнейший. Разве он не должен был бы горячее всех

настаивать на самом строгом судебном расследовании,

коль скоро в этом деле задета честь его семьи? А между тем

он увиливает, не хочет выступить с обвинением против

буянов. Так не думаете ли вы, что если он не желает под-

нимать дело, значит у него имеются на то свои особые и

22 Широко известный отличительный знак дома Дугласов.

23 Способам врачевания.

важные причины, о которых он предпочитает умолчать?

Уж кому-кому, а мне и вовсе не пристало совать палец в

чужую рану! Но увы! Все мы знаем, что юные девицы – это

все равно что летучая эссенция. Предположим далее, что

некая честная девица – вполне невинная, конечно, – ос-

тавляет на утро святого Валентина свое окно незапертым,

чтобы какой-нибудь галантный кавалер получил возмож-

ность – конечно, без урона для ее девичьей чести – сде-

латься на предстоящий год ее Валентином, и допустим, что

кавалера настигли, – разве она не поднимет крик, как если

бы гость вторгся неожиданно, ну, а там… Взвесьте это всё,

потолчите в ступе и посудите – стоит ли городу из-за та-

кого дела ввязываться в ссору?

Аптекарь излагал свои мнения в самом двусмысленном

тоне, но его щуплая фигурка стала и вовсе бестелесной,

когда он увидел, как кровь прилила к щекам Саймона

Гловера, а лицо грозного Смита жарко зарделось до корней

волос. Оружейник выступил вперед, вперил строгий взгляд

в испуганного аптекаря и начал:

– Ах ты скелет ходячий! Колба с одышкой! Отравитель

по ремеслу! Когда бы я полагал, что твое смрадное дыха-

ние может хоть на четверть секунды затмить светлое имя

Кэтрин Гловер, я бы истолок тебя, грязный колдун, в твоей

же ступе, подмешал бы к твоим гнусным останкам серный

цвет – единственное не фальшивое лекарство в твоей лавке

– и сделал бы из этой смеси мазь для втирания шелудивым

собакам!

– Стой, Генри, сынок, стой! – властным окриком оста-

новил его Гловер. – Здесь вправе говорить только я, и

больше никто. Многоуважаемый судья Крейгдэлли! Если

мое миролюбие толкуют так превратно, я склоняюсь к

тому, чтобы преследовать озорников до последней воз-

можности. И хотя бы время показало, насколько лучше

было бы держаться миролюбия, вы все увидите, что моя

Кэтрин ни по легкомыслию, ни по неразумию не подала

повода к такому поношению.

Вмешался и бэйли.

– Сосед Генри, – сказал он, – мы сюда собрались на

совет, а не свару заводить. Как один из отцов города, я

предлагаю тебе забыть злобу и твои недобрые умыслы

против мастера Двайнинга, аптекаря.

– Он слишком жалкая тварь, бэйли, – сказал Генри Гоу,

– чтобы мне вступать с ним в ссору: я же одним ударом

молота могу уничтожить и его самого и его лавчонку.

– Тогда успокойтесь и выслушайте меня, – сказал бэй-

ли. – Мы все верим в незапятнанную честь нашей пертской

красавицы, как в святость пречистой богородицы. – Он