— Ты, — кто-то требовал, звал, негромко смеялся, предвкушая встречу, — ты… ты… ты…

Шепот кружился по спальне мушиным роем, обливал лунной мутью, обручем сжимал виски, сыпал в глаза ледяное крошево, но опустить веки было немыслимо — из тусклого марева тотчас проступали тонкий прямой нос и твердый подбородок. Остальное скрывала дрожащая пелена, как вода прикрывает утопленника.

— Госпожа моя… Горе! Дочь сердца твоего не может узнать тебя!

— Ложе ее в крови, и это кровь сердца.

Мать, сестры, служанки, белолицые, испуганные, живые…

— Зрачок очей моих… Мэллит, твое имя в сердце моем! Очнись!

— Полотно!.. Сунелли, поторопись во имя света Кабиохова…

— Достославный из достославных… Он знает… Он вышел из дома, он идет…

— Он уймет кровь и вернет огонь очагу.

— Будь он проклят, отнявший радость сердца моего… Ответь родившей тебя! Ответь!

— Ты… — красивое лицо улыбается за плечами плачущих и дрожащих, — ты…

— Нет! — Мэллит закричала. Только для того, чтобы не слышать шепота. Крик прошел рябью по зеленеющей воде и угас, полные губы презрительно скривились, лицо выросло, заполонило всю комнату, оно было спящим и зрячим, далеким и едва не касающимся раны на груди.

— Что с ней? — Звонкий, знакомый голос, но он тоже вязнет в холодной мути…

— Поранилась, видать.

— Где нож? Нож нашли?

— Нет, гица, не нашли… И двери закрыты.

— Может, упырина какой?

— Сдурела? Чтоб упырь кровь зазря пустил?

— Мэллица, а ну-ка хлебни… Твою кавалерию, да что с тобой такое?

Что с ней? Ничего… Ее ищут, ее зовут, но пусть кара настигнет ее, а не любимого, она — Залог, она — щит и покрывало…

— Не трогайте ее, слышите?!

Горечь на губах, горечь и огонь. Как холодно!

— Гица, может рябины принести?

— Принесите и вон отсюда.

Ара сгорела, стала черной, совсем черной, а клинок? Клинок, смешавший ее кровь с кровью любимого… Они связаны жизнью и смертью, сталью и золотом, кровью и клятвой. Они связаны любовью.

— Ты. — Сейчас она откроет глаза, и ее увидят.

И пусть!

Мэллит, дочь Жаймиоля, забыла свое имя, свой язык, свой дом. Она гуляла в Ночь Луны, она смотрела в мертвую ару… Не смотрела — смотрит. Закатные звери тянут когтистые лапы, скалят черные пасти, рвутся наружу. Чего они хотят, за кем пришли?

— Ты…

Зеленая муть идет волнами, выпуская голову, пальцы, руку, плечо, все тело — длинное, стройное, гладкое. Ни волоска, ни родинки, ни шрама, только ровная, тугая, безупречная кожа. Лунная зыбь колышет лежащего, а он улыбается блаженно и голодно, улыбается и шепчет:

— Ты… ты… — Полусонное тело ворочается в сладкой истоме, а лунный прилив поднимается, набирает силу, в туманной глубине проявляются новые головы, запрокинутые, улыбающиеся, они повторяют одна другую, как горошины одного стручка, как пчелы одного улья. С шей, щек, подбородков стекают дрожащие капли, медленные, как слизни, мерцающие, как позеленевший жемчуг…

— Ты…

Зеленое озеро дышит медленно и сонно, наползает на усыпанный пеплом берег. Пепел клятвы, пепел сердца, пепел цветка… Кольцо пепла от черной стены до сонного зеркала, узкое кольцо, а стена пошла трещинами.

— Ты…

Нет сил терпеть, прятаться, скрываться. Пусть будет, что будет, она идет.

Резкий, властный окрик, скрежет ножа по стеклу и ветер, горячий, сухой, злой. Что-то льется сверху, пепел прорастает гвоздиками, серое расцветает багряным, бледные, гладкие пальцы сжимаются и разжимаются, тянутся вперед.

— Ты… — Вязкая сонная волна вздымается медленно и неотвратимо, ползет к берегу, ощетинясь скрюченными руками. Тьма припадает к пунцовым цветам, черным снегом кружится пепел, шипят, умирая, дождевые струи, а волна растет, раздувается, как шея песчаной змеи. В слизистой толще проступают темные сгустки, плывут кверху, оборачиваются все тем же лицом, зовущим, чудовищным, неизбежным.

Зеленое озеро гигантским слизнем взбирается на расцветший пепел, мертвая зелень встречает живую кровь. Шипение переходит в рев, кто-то кричит от нестерпимой боли, и эхо повторяет: «Стой!»