С началом войны в Польше еврейские симпатии определились окончательно, и на польской территории, отошедшей к СССР, при входе Красной армии в сентябре её бурно-восторженно встречали, особенно – еврейская молодёжь. Как ещё и в Буковине, и в Бессарабии, и в Литве – евреи становились, по свидетельству многих (в том числе и М. Агурского), главной опорой советской власти: изо всех сил помогать пришедшей ей!

Вся масса восточно-европейского еврейства – много ли она знала о том, что творится в СССР?

Но с безошибочностью знала она, что из Германии катится на неё – ещё никем тогда не узнанная, не прояснённая, а несомненная – Катастрофа.

И советские объятия открывались для неё, казалось, несомненным же спасением.

Если б я там не побывал – не написать бы мне этой главы.

До лагерей и я так думал: «наций не надо замечать», никаких наций вообще нет, есть человечество.

А в лагерь присылаешься и узнаёшь: если у тебя удачная нация – ты счастливчик, ты обеспечен, ты выжил! Если общая нация – не обижайся.

Ибо национальность – едва ли не главный признак, по которому зэки отбираются в спасительный корпус придурков. Всякий лагерник, достаточно повидавший лагерей, подтвердит, что национальные соотношения среди придурков далеко не соответствовали национальным соотношениям в лагерном населении. Именно, прибалтийцев в придурках почти совсем не найдёшь, сколько бы ни было их в лагере (а их было много); русские были, конечно, всегда, но по пропорции несравненно меньше, чем их в лагере (а нередко – лишь по отбору из партийных ортодоксов): зато отметно сгущены евреи, грузины, армяне; с повышенной плотностью устраиваются и азербайджанцы, и отчасти кавказские горцы.

И, собственно, – никого из них нельзя в этом винить. Каждая нация в Гулаге ползла спасаться, как может, и чем она меньше и чем поворотливей – тем легче ей это удавалось. А русские в «своих собственных русских» лагерях – опять последняя нация, как были у немцев в Kriegsgefangenenlagers.

Впрочем, не мы их, а они нас вправе были обвинить, армяне, грузины, горцы: а зачем вы устроили эти лагеря? а зачем вы держите нас силой в вашем государстве? Не держите! – и мы не станем сюда попадать и захватывать такие привлекательные придурочные места. А пока мы у вас в плену – на войне как на войне.

А как с евреями? Ведь переплёл русских с евреями рок, может быть и навсегда, из-за чего эта книга и пишется.

Но ещё прежде того, прежде вот этой строчки, найдутся читатели, бывшие в лагерях и не бывшие, кто с живостью оспорит, что я высказал тут правду. Они скажут, что многие евреи были на общих работах. Они отрекутся, что были такие лагеря, где евреи составляли большинство среди придурков. Тем более отвергнут они, что будто бы нации в лагерях помогали друг другу избирательно и, значит, за счёт остальных. А кто вообще не считают себя какими-то отдельными евреями, а ощущают такими же во всём русскими. Если же где получался перевес евреев на ключевых лагерных постах, то совсем не преднамеренно, выбор шёл по личным признакам, по таланту, по деловым свойствам. Кто ж виноват русским, что у них нет деловых свойств?.. Будут и такие, кто горячо утвердит прямо противоположное: что никому в лагере не жилось так тяжело, как евреям, да это и на Западе так понято: в советских лагерях тяжче всего страдали евреи. Среди писем по «Ивану Денисовичу» было у меня и такое, от анонимного еврея: «Вы встречались с евреями, томившимися вместе с вами безвинно, были, очевидно, не раз свидетелями их мучений и гонений. Они терпели двойной гнёт: заключение и вражду со стороны заключённых. Расскажите об этих людях!»

И если я захотел бы обобщить, что евреям в лагерях жилось особенно тяжело, – мне это будет разрешено, и я не буду осыпан упрёками за несправедливое национальное обобщение. Но в лагерях, где я сидел, было иначе: евреям, насколько обобщать можно, жилось легче, чем остальным.

Экибастузский мой солагерник Семён Бадаш в своих воспоминаниях рассказывает, как он устроился – позже, в норильском лагере – в санчасть: Макс Минц просил за него рентгенолога Ласло Нусбаума просить вольного начальника санчасти. Взяли [975] . Но Бадаш, по крайней мере, кончил на воле три курса медицинского института. А рядом с ним остальной младший медперсонал: Генкин, Горелик, Гуревич (как и мой приятель Л. Копелев, Унжлаг) – и не касались той медицины никогда прежде.

Потеряв чувство юмора, пишут и так: А. Белинков «был отброшен в самую презираемую лагерную категорию «придурков»…» (совсем некстати добавляется «и «доходяг», но доходяги – это социальные антиподы придурков, да Белинков и не был в доходягах). – «Отброшен в придурки»! – это ж надо выразиться. «Унижен в барины»? – А вот основания: «Копать землю? Но до 23 лет он не только её ни разу не копал, но и в глаза лопаты не видел» [976] . Значит, ничего другого не остаётся, как идти в придурки, ясно.

А вот у Левитина-Краснова мы читаем о литературоведе Пинском, что в лагере он был санинструктором. По лагерной шкале: неплохо, значит, зацепился. Левитин же пишет об этом как о величайшем унижении профессора-гуманитария.

А вот часто печатался уцелевший зэк Лев Разгон, журналист, никакой тоже не медик. Но из рассказа его в «Огоньке» (1988) узнаём: в Вожаеле он был медиком в санчасти, да ещё расконвоированным. (По другим его рассказам – и старшим нормировщиком на страшном лесоповальном лагпункте. Ни из какого рассказа его не просверкнёт, что хоть чуть побывал на общих работах.)