–  Слыхал, а что тебя удивляет? Он первый раз в жизни боевого товарища потерял, пусть и пса, но к животине иной раз сильнее, чем к человеку привязываешься. Не было у тебя еще товарища, которому ты жизнь спасал, а он - тебе. И не дай Бог такое пережить, по себе знаю.

–  Не в товарище дело, - гнул свою линию Афанасий.
– Илья, тут пострашнее. Лука, когда мы из Ратного к ним на помощь прискакали, по всем следам сам прошел, чтобы понять, что там делалось. Ты же знаешь: он дотошный. С ним Тихон и Петька Складень ходили. Вернулись, оба бледные, глаза как плошки и есть отказались. А ребята-то бывалые. Ну, мы их расспрашивать, а они даже говорить, поначалу, не хотели.

В общем, нашли они в лесу сани, а в них месиво кровавое, даже не разобрать, сколько народу там смерть приняло: то ли двое, то ли трое. Рубили их так, что и сани в щепки. А вокруг саней следы Корнея и Михайлы. Представляешь? А потом, в другой стороне, нашли в лесу одного живого. Тут еще жутче: уши, нос и язык отрезаны, и подколенные жилы посечены. Так в лесу живым и брошен, а около него следы конские и Михайлы. Вот тут и подумаешь. Если все вместе сложить, просто жуть берет. С виду-то - обычный пацан и разговаривает вежливо, разумно. Даже помочь обещал, и зла не держит, за то, что бросили на дороге.

Собеседники на некоторое время умолкли, потом Илья продолжил:

–  Жутко, конечно, но не удивительно. Лисовинов корень. Слыхал про сотника Агея, корнеева отца?

–  Ну, был такой, давно уже. Лет тридцать, наверно.

–  Больше сорока лет назад он тогдашнего сотника своими руками зарезал, у всех на глазах. За то, что тот сотню чуть не под полное истребление подвел. А потом приказал каждому из оставшихся ратников по пять холопок обрюхатить, а детей самим воспитывать, чтобы, значит, пополнение выросло. А попу, который ему пенять за это надумал, с одного удара три зуба вышиб.

–  Сотника… ничего себе! Это что же, мой отец от холопки мог родиться?

–  Не важно, что от холопки, - отозвался Илья наставительным тоном - важно, что от ратника и ратником воспитан!

–  Так и сам Корней…

–  Нет, Лисовины свою кровь чтят, не простая она.

–  Как это?
– Не понял Афоня.
– Что значит "не простая"?

–  Ну, во-первых, у них в каждом колене какя-нибудь из баб обязательно двойню рожает. Вот у Корнея первенцами были Фрол и Лавр.

–  Имена! По трезвости и не выговоришь.

–  По пьянке еще труднее.
– Со знанием дела пояснил Илья.
– Это ему поп тот так отомстил, сейчас-то имена детям сам выбираешь, а тогда строго было: поп в святцы заглянул, да и окрестил, родителей и не спрашивал. Болтали, что Агей его за это еще раз отлупил, и проклятия не побоялся. Ну а у Фрола и Лавра тоже по двойне рождались. У Фрола сначала две девки - Анька и Машка, потом вот Михайла, потом младшие: Семен и Евлампия, а у Лавра - первенцы: Кузьма и Демьян.

–  Слушай, а почему Корнея еще Корзнем кличут?
– Не в тему перебил обозника Афоня.

–  Ты только при нем не помяни, не любит он.

–  Да знаю я, любопытно просто.

–  Тут три разные истории рассказывают, какая из них вернее, не знаю.

Чувствовалось по голосу, что Илья сел на любимого конька, можно было быть уверенным, что озвучены будут все три версии.

–  Первая история совсем простая. Вроде бы, добыл Корней в бою с ляхами дорогое корзно - плащ княжеский - и долго в нем ходил и величался. Отсюда и прозвище.

Вторая история смешная. Будто бы еще пацаненком совсем малым залез Корней из шалости в корзину с бельем, а бабы ту корзину на речку полоскать понесли. Он сидел, сидел, а потом как заорет дурным голосом. Бабы напугались, да корзину в речку и уронили. Вот он в корзине плывет и орет, уже не каверзы ради, а от страха. Ну и стали корзинкой дразнить, а потом как-то в Корзня превратилось.

А третья история, опять, про ляхов. Сошлись как-то две рати - наша и ляшская, и так вышло, что ни у нас, ни у них интереса к битве нет, а разойтись миром зазорно, вроде, как испугались. Стоят, стоят, а делать-то что-то надо. Стали с той и с другой стороны молодцы выезжать и соперников вызывать на поединок. Сначала все поровну получалось: то наш одолеет, то их. А потом вышло так, что оба поединщика убитыми оказались: столкнулись, и оба на смерть.

И стали после этого ляхи одолевать. Вернее, один лях. Одного нашего из седла вышиб, второго, потом еще одного мечом зарубил. После этого наши засмущались, а лях ездит между ратями и насмехается. И тогда выехал против него Корней. Молодой был, неженатый еще. Съехались они, ударили копьями в щиты и… ничего. Оба в седлах удержались. Съехались еще раз - то же самое. На третий раз у Корнея копье сломалось, но кто-то из наших ему свое кинуть успел, пока лях коня разворачивал.

И тут: то ли лях устал, то ли по ударам почувствовал, что Корней сильнее, не знаю. Но на четвертый раз ударил он нечестно: не во всадника, а в коня. А Корней не растерялся, ухватил ляха за корзно и вместе с ним на землю свалился. Потом накинул ляху его же корзно на голову и, пока тот выпутывался, как даст ему сапогом по морде! Лях и повалился. Корней его на спину коня закинул и к своим уволок. Большой выкуп потом за того ляха получил и прозвище - Корзень.

–  А чем дело-то кончилось?
– нетерпеливо спросил Афоня, после того, как Илья умолк.