Следовало объяснить, все объяснить, но на разговоры сил не было, он только и мог, что бормотал бессмысленно:

– Как ты могла подумать? Я не враг, я не враг!

– Я верю, что ты не враг мне, – задыхаясь, говорила она, отталкивая его тело, которое так и рвалось в нее. – Но ты станешь врагом самому себе, если не уйдешь сейчас же!

Он снова поймал ее губы, мешая говорить, кое-как содрал брюки, растолкал коленями ее ноги. Не мог он уйти от нее, под расстрелом не ушел бы!

– Ох! – разом выдохнули они, когда плоть их наконец встретилась.

Руки Риты взлетели и, легкие, невесомые, обхватили Георгия за голову, пальцы впились в его волосы, запутались в них.

Так вот что это такое – женщина…

Передачи для узников Компьеня больше не принимали, но через два месяца Алекс вернулся – так же неожиданно, как и исчез. Никто никого не предупреждал из жен арестованных: просто в один прекрасный день снизу, из швейцарской, позвонили, и задыхающийся голос консьержа крикнул в трубку:

– Мсье Ле Буа-фис [10] поднимается на лифте!

Горничная не успела даже сообщить об этом Татьяне или Эвелине, а Алекс уже звонил в дверь. Он вошел с тем самым саквояжем, с которым его забирали, и с той дорожной сумкой, которую ему передавала Татьяна, – с продуктами и бельем. Он был чумазый, даже, можно сказать, грязный, исхудалый, словно бы и ростом уменьшившийся, но очень веселый. И страшно голодный!

– Кто-то на авеню Маршала Фоша, 72, – говорил он спустя час, чистый, переодетый, побритый (только волосы слишком отросли, но Алекс твердо сказал: сначала обед, иначе он просто не дойдет до куафера), сидя за столом и с неаристократической поспешностью уничтожая тушеную телятину с овощами… Впрочем, он не забыл положить на колени салфетку и не отучился изысканно нарезать мясо маленькими кусочками (Эвелина, которая была очень строга по части манер за столом, с умилением смотрела на сына), – а может быть, по какому-то другому адресу наконец додумался, что немцы совершили ошибку, арестовав до тысячи русских эмигрантов из семей, принадлежащих к высшей аристократии. Тем паче схватив людей вовсе случайных: таких, как я, даже не бывавших в России, там было еще несколько человек. Сейчас, когда идет война с Советским Союзом, следовало бы искать среди русской аристократии союзников, а не восстанавливать эмиграцию против себя. Пропаганде гитлеровцы всегда придавали очень большое значение. Каждый голос в защиту их нового порядка для них на вес золота.

– То есть вы теперь будете агитировать за новый порядок? – уточнил Эжен Ле Буа, лукаво блестя глазами. – Вы стали в Компьене его адептами?

Алекс чуть не поперхнулся глотком вина и засмеялся:

– Ну, они приобрели куда больше врагов, чем ожидали. Даже те, кто в 1939 году благосклонно слушал по парижскому радио Дмитрия Сергеевича Мережковского с его приветственной речью Гитлеру, где он сравнивал фюрера с Жанной д’Арк, призванной спасти мир от власти дьявола, то есть от большевиков, даже те, кого возможная победа Гитлера над русскими пугала меньше, чем порабощение Европы Советами, – даже они в Компьене отрешились от прежних заблуждений. Мы там все были заодно: евреи и антисемиты, большевизаны и ярые антисоветчики, ненавистники Сталина и его поклонники, тот, кто надеется только на англичан и американцев, и тот, кто ждет, когда проснется русский медведь.

– Ну, только русского медведя нам тут не хватало! – поморщилась Эвелина. – Не дай Бог ему проснуться и добрести до Европы – он тут все повытопчет.

– Да, повытоптать он может многое, – кивнул Алекс. – И все же реальная надежда у Европы только на него. Никто не спасет нас от фашизма, кроме русских, никакие союзники: ни англичане – Англия слишком мала, ни американцы – ведь им наплевать на нас, они еще не решили, что для них выгодней: дружить с гитлеровцами или сражаться с ними.

– Интересно, кто-нибудь что-нибудь слышал о R?sistance? – подцепив на вилку кусочек артишока и внимательно его разглядывая, пробормотала Рита. – Во Франции тоже идет битва за Францию!

Эвелина покосилась сначала на нее, потом на Татьяну, но ничего не сказала.

– Ну, в своей битве R?sistance пока не имеет союзников. Она, скорее, ведется в плане моральном. Немцы, по-моему, вообще не принимают движение Сопротивления всерьез, – пожал плечами Алекс. – Мы там, в Компьене, много говорили об этом. Силы R?sistance слишком разрозненны, это движение пока не заявило о себе ни одной серьезной акцией. Конечно, для поднятия французского духа, для нашей национальной гордости, для гонора галльского петуха весьма приятно, что мы не все сложили крылышки, как маршал Петен…

– Я бы сказал, что маршал Петен – народный герой, – несколько напыщенно произнес Эжен Ле Буа. – Неужели никто не понимает, что, создав правительство Виши, он фактически спас страну?

Эвелина раздраженно раздула ноздри, но промолчала и теперь. Алекс невесело усмехнулся:

– Народный герой? В том смысле, что он происходит из народа, крестьянский сын? Ну да, это сыграло немалую роль в его популярности. К тому же победитель Вердена… Многие французы, не только «правые», а самые широкие круги, не смеют осуждать правительство Виши [11] и считают, что Петен чуть ли не спас Францию… Его ответственность в процессе морального загнивания страны очень велика – тут уж сомневаться не приходится. Во всем же остальном…

– Ты будешь сыр, Алекс? – перебила Эвелина, заметив, что муж сердито свел брови. Вот еще, не хватало рассориться в такой чудесный день из-за какого-то простолюдина, невесть каким путем захватившего маршальский жезл!

– Неужто нет, мама! – засмеялся Алекс. – Я буду и сыр, и десерт, и кофе… Я буду всё! Но прежде, пардон, нельзя ли мне еще немного мяса? У меня такое ощущение, что в Компьене мы не столько ели, сколько вспоминали, как мы ели, пока не попали в Компьень. Но сначала еще два слова о детище Петена – о свободной зоне – и закончим наш бессмысленный разговор. Мне рассказали забавную историю. Среди нас был один инженер с завода «Рено», его фамилия Краснопольский (он работает с Кореневым, кстати), так вот он говорил, что его сын в 1940 году месяца два или три подряд играл следующим образом. Он взял у матери несколько мотков старых веревок, распустил их и, переставив в столовой их трехкомнатной квартиры все стулья, как-то ловко их от прихожей до своей комнаты связал веревками и никого не пропускал. Сначала строго спрашивал: «Вы следуете в зону свободную или в зону оккупированную?», затем делал вид, что подробно читает пропуск, и только тогда можно было выбраться из хитрых веревочных заслонов. Родители сперва сердились, но потом смирились. Ему просто-напросто необходимо было как-то выкинуть из головы пережитое: и потоки беженцев, и сражение в Шабри, и все волнения возвращения домой. Таким «театром для себя» мальчик освобождался от всего непонятного ему.