Было и было! Ну кто из нас может быть хоть чуть-чуть уверенным, будто мы постигли все законы волшебства? Пути Сварожичей неисповедимы. Неисповедимы и пути Семаргла… В конце концов, ведь способны же мы защитить заклятьями мертвое тело от порчи тлением. Потому и удается прожить Паломную седмицу без похорон… А последователи Иешуа, даже зная оное заклятье, все равно хоронят своих мертвых на третий день. Обязательно. Такова традиция. У нас другие традиции — не хуже и не лучше, просто другие… А вот бы найти заклинание, которое бы мертвых воскрешало!.. Кстати, христиане считают, что душа человеческая бессмертна. Может, они и правы… Хорошо бы, окажись они правы… Хотя бы изредка… Во всяком случае, любовь с Верой-Кристой ему тогда не приснилась. Может, это была любовь с ее бессмертной душой… Кто знает?

— О чем задумались, Светушко? — Забава пристально смотрела на своего любодея.

Свет открыто улыбнулся ей. Забаве его улыбка давно уже не казалась чем-то сногсшибательным, и он был благодарен своей служанке за возможность хоть эдак чувствовать себя дюжинным человеком. А дюжинным человеком почувствовать себя хотелось. Поначалу, правда, крайне редко. Потом — чаще. И всегда — неожиданно. Ну вот как, к примеру, сейчас…

Нет, дюжинным человеком быть весьма и весьма неплохо. Не надо ни от кого скрывать своих взаимоотношений с женщиной. Говорят, среди мужиков аж принято хвастать своими победами в любовных схватках. Среди побежденных полным-полно служанок. И даже великородные встречаются… Однако в тех схватках у победителя с побежденной есть общее будущее. Не то что у чародея со служанкой. Или великородной…

Он вспомнил Снежану Нарышкину. Ее гордо посаженную головку с двумя хвостиками, перевязанными сиреневыми бантами. Ее насмешливые вострые глазки. Ее ехидный голосок. И стиснутые лазоревым платьем полуобнаженные перси…

— О чем задумались, Светушко? — повторила Забава, перебирая десницей правый хвостик. В голосе служанки прозвучала явственная тревога. — Аль вспомнили кого?

Свет обнаружил, что смотрит в потолок, и перевел взгляд на Забаву. Губы ее неудержимо подрагивали. Вот-вот расплачется…

— Никого я не вспомнил!..

Леший меня возьми! Что я себе придумываю, в самом-то деле!.. Ну чем, скажите мне пожалуйста, перси Снежаны могут отличаться от Забавиных. Столь же упругие, столь же круглые, столь же горячие… И соски наверняка одинаковые… Вот только воспоминания о Забавиной груди почему-то ввек не заставляли стучать мое сердце так громко. Забери меня Велес, со всеми потрохами!.. Что я себе придумываю?

Ответа на последний вопрос не было. Но зато он знал, чего от него ждут. Опыт — дело наживное, и оный опыт он уже давно нажил. Поэтому он замотал головой, отставил чашку, встал. Подошел к Забаве, подхватил ее под мышки и крепко прижал к себе.

Вот же они, перси эти, такие же твердо-мягкие, как у Снежаны Нарышкиной!.. Одновременно и упираются, как чужой локоть в бок, и плющатся, как подушка под головой… В чем же разница?

Забава затрепетала, повисла у него на шее, зашептала горячими губами:

— Люблю вас, Светушко! Люблю! Не бросайте меня, прошу вас!..

Он отстранил ее, глянул в лицо.

Глаза Забавы лихорадочно блестели, а ланиты алели, словно маков цвет.

— С чего вы взяли, люба моя, будто я решил вас бросить? Вроде бы я не давал вам повода так думать…

Она не слушала. Замотала головой, простонала:

— Не бросайте, Светушко! Я ведь ни в чем не виновата… Молю, позвольте мне быть рядом с вами.

Он снова притянул ее к себе, и она, зарыдав в голос, спрятала у него на груди мокрое от слез лицо.

Свет дождался, пока она выплакалась. Достал из баула Волшебную Палочку. Взял Забаву за руку, вывел из кабинета. Привычно наложил отвращающее заклятие на лестницу и инициирующее на собственный корень. Забава молча ждала, пока он довершит манипуляции. Корень послушно превратился в ствол. Свет удовлетворенно хмыкнул и двинулся по коридору. Забава шла следом, низко опустив голову. Словно поднималась к эшафоту. И только когда они оказались в спальне, вскинула на него глаза. Там снова стояли слезы.

Он погасил светильню, а она что-то зашептала. Он подошел, привычно поцеловал ее в шею. И понял: она молится Додоле.

Она молилась, пока он стаскивал с нее одежду. Она молилась, пока он развязывал банты в хвостиках и распускал по раменам волосы. Она продолжала молиться, когда он всем телом прижал ее к ковру и раздвинул коленями стегна. И замолкла лишь, когда он вошел в нее.

А Свет привычно начал считать: один, два, три, четыре… десять, одиннадцать, двенадцать…

Корень его раз за разом погружался в привычно теплое и мокрое. Забава уже не молчала — извивалась под ним и постанывала. И тут он сбился со счета. Что-то изменилось. Нет, Забава, вцепившись в кудри любодея, по-прежнему извивалась и постанывала. Но ему казалось, что он стискивает в объятиях не эту, мягкую и податливую, а другую, гордую, ехидную, своенравную. Это Снежана запрокидывает голову, это Снежана кусает его плечо, это Снежана сжимает стегнами его талию. Это Снежанины перси расплющены его грудью, это в Снежанины соски впивается он губами, это Снежанины персты судорожно царапают его спину.

— Я люблю вас! — прошептал он непослушными губами. И зарычал: — Я люблю вас!!!

Снежану затрясло, она испустила какой-то негромкий утробный звук — смех не смех, плач не плач — и ударила пятками в поясницу любодею. Там у нее стало еще более мокро и еще более жарко. А потом — туго…

И вдруг Света тоже затрясло. Что-то острое и горячее прострелило его корень, во всю длину, от живота до самой вершины, словно бритвой прорезало — скрючивая персты на руках и перехватывая дыхание, распарывая душу мучительным наслаждением. Свет выгнулся дугой, в последний раз пронзая нежно обнявшую его ствол теплую плоть, вскрикнул. Наслаждение умирало, чары стремительно рассеивались. И, как подрубленный, он обессилено рухнул на уже обмякшее Снежанино тело…