Видимо, такой сюжет был от духоты, в которой я проснулся. Дышать было трудно. Это печи, натопившись досыта, дали такое тепло, что спящие сдирали с себя пиджаки и рубахи. На чёрных окнах ожили огромные, гудящие мухи. Снизу, из подполья поднимался запах тлена. Две худые страшные кошки ходили по столу. Я в ужасе упал обратно на скрипящее железное ложе. И вновь стал задыхаться. Нет, надо на воздух. Он же здесь оздоровляющий, первозданный.

Кое-как пробрался, шагая по телам, но все-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Это был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы царства Божия не наследуют.

Я постоял рядом, тронул за плечо:

–  Иди в избу, простынешь.

–  Нет, - отпрянул он, - нет!
– Высушил рукавом слёзы на щеках.
– Я плачу и рыдаю не напоказ, а когда думаю о доле возмездия. Я вижу мир, - он повёл рукой, как диакон, и поклонился даже кому-то, - я вижу мир, который виноват перед Богом. Но покаяния не вижу. И плачуза свою вину слезами и плачу. Безполезно хотеть быть счастливым без церкви. Это мне наказание. Почему они не поставили условия, чтобы тут была церковь? И они бы так не пали.

–  Поплакал, и хватит. Иди спать.

–  Алёша, - представился он, суя мне дрожащую мокрую руку.
– Я был монахом. Я спасался.
– Он зарыдал.
– Дело моего спасения продвигалось. Мог спастись, действительно мог. И пропал.

–  Почему?
– невольно спросил я.

–  Старец послал меня в мир. Иди, говорит, Алёша, золотая твоя душа, спасай, говорит, братьев.

–  Спас?

–  Погибли. Одного в Сибирь отправили, второй с ума сошёл. И я погиб.

–  Пока человек жив, он может спастись, - утешил я.
– Ты ж ещё живой.

–  Если вы так считаете, тогда и они тоже могут спастись, да? И ещё одно явление было на крыльце. Опять Людмила.

–  Не подумайте чего, покурить вышла. А курить вредно, не буду. Так вот, признаюсь, я была у него референтом, но не будем ханжить - не только! Мне и подковёрные игры известны и надковёрные. Но он был реальностью, куда денешься, хоть и сволочь. Счастья с ним я не знала, одни опыты. Умный был, хоть и сволочь, не знаю, жив или уже нет. Даже не знаю, отец ли он моих детушек. А эти все, - она махнула рукой, пошатнувшись в сторону дверей в избу, - это все вирусоносители. И - только! Брюконосите-ли и брюхоносители.

–  Ах, всё не так!
– воскликнул Алёша.
– Вы же его любили!
– И поспешно убежал.

–  С чего бы я стала его любить?
– спросила меня Людмила.
– Ну, для начала, может быть. Да и кто он?

–  Людмила, - сердито сказал я, - мне некогда вникать в вашу жизнь, я в ней случаен. Кого ты любила? Кто отец? Где дети? Мне это и знать не дано, и не надо. Но откуда все эти артельщики? Это что - колхоз или колония? Или поселение какое?

–  Какая тебе разница?
– спросила Людмила.
– Ну не врубился, не въехал - живи так.
– Людмила всё-таки стала выскребать из пачки сигарету.

–  Минздрав тебя ещё не предупреждал?
– спросил я и, не простясь, отправился досыпать.

Но по дороге, на свою беду, споткнулся о лежащего поэта. Он, будто на пружинке, сел и мгновенно стал читать:

–  Надев коварства гримы, сполняя папин труд, из Рима пилигримы на Русь Святую прут. Цветёт в долине вереск, весна пирует всласть. Жидовствующих ересь у нас не прижилась.

Каково?
– спросил он.
– Конечно, не сменщик Пушкина Тютчев, но!

"ПРОСНИСЬ, ИЛЬИЧ, ВЗГЛЯНИ НА НАШЕ СЧАСТЬЕ!"

А ранним утром… что утром? Нельзя же было их выгнать. Как говорится, мы в ответе за тех, кого приручили. Они видели спасение только во мне. Просыпались, сползали с общественных полатей, смотрели виновато, и жалобно, и ожидающе.

–  Нам же не для пьянки, - гудел оборонщик, - нам же, чтоб не отвыкнуть. Мы же проснулись, нет же войск ООН под окнами. Не вошли же ещё в Россию войска, лишенные эмоций. Так что, по этому случаю, а? Вася, что ты молчишь? Как ты себя чувствуешь?

–  Было бы лучше, не отказался б. Но вообще можно пропустить денёк, - советовал агроном Вася.
– Надо же организму давать встряску, надо же раз в неделю не пить. Эх, пиджак-то весь измял.

Аркаша ступал сапогами в просветы меж ещё спящими и пинками их будил. На пинки не обижались.

–  Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье, - сказал он лысому, с рыжеватой бородкой, человеку.

–  Серпом по молоту стуча, мы прославляем Ильича, - добавил скульптор.
– Слышь, Ильич, сделаю тебе предложение, от которого не сможешь отказаться. Хочешь политическое удовольствие получить?

–  А почему бы и нет, - зевнул Ильич.

–  Незалежни, незаможни, самостийни хохлы, когда дуже добре не могут втолковать собеседнику простую истину, то кричат: "Я тоби руським язи-ком кажу!".