– Прекрасная перспектива.

– Через неделю мы снимем повязки. Я с интересом посмотрю, как румыны заштопали вашу левую бровь.

Чем лучше мне становилось, тем более активно я вел себя. Должно быть, я был самым раздражительным пациентом.

Наконец наступил день, когда ворота госпиталя открылись, и я уехал. Бледный и молчаливый, я присоединился к своей группе. В ней произошли большие изменения. Многочисленные новички заняли места старых пилотов, и я не знал их. Старое ядро растаяло, и я походил на рыбу, вытащенную из воды.

У меня в бумажнике лежало заключение доктора, в котором можно было прочитать: «К полетам непригоден. Нуждается в постоянном наблюдении. Медицинская комиссия должна решить, может ли этот человек участвовать в боевых вылетах или нет. Необходимо провести тщательное обследование, чтобы выяснить, в состоянии ли пациент переносить высоту».

Когда главный хирург дал мне это свидетельство при выписке из госпиталя, я подумал: «Хорошо, для тебя больше не найдется ручки управления. Ты распрощаешься с «Мессершмиттами» и с парнями…»

Несколькими днями позже адъютант группы объявил мне:

– Вас переводят в Германию.

– Да, я уже слышал. На следующей неделе.

За два дня до моего отъезда меня вызвал Старик. Он ходил туда-сюда, как обычно, с непокрытой головой. Едва ли когда-либо он носил свою фуражку.

– Вот и вы, Хенн. Я только что написал личный рапорт относительно вас. Я собираюсь прочитать его вам.

«Ах, – подумал я, – наступил великий момент. Теперь он обращается ко мне формально».

Стоя там и чувствуя глубокое отвращение, я слушал.

– «Он очень инициативен и наделен способностью к импровизации…»

«Это, конечно, причина того, почему я никогда не поднимусь очень высоко по служебной лестнице», – размышлял я.

Внезапно я ощутил полное безразличие. Я мог больше не заботиться о том, что командир думает обо мне. Эта бумага, которую он держал в руке, не содержала никакого секрета счастья, и однажды, возможно скоро, станет совершенно бесполезной.

Я слушал, как он оглашал эту чепуху. Две страницы машинописного текста представляли общий итог его раздумий. Каких усилий, наверное, это потребовало от него. Несмотря на свою скуку, я, однако, насторожился, когда услышал: «Неисправимый индивидуалист».

Я не смог удержаться, чтобы не произнести:

– Так-так.

Он посмотрел на меня, а затем, после паузы, продолжил свое длительное перечисление.

– «Импульсивный человек, который в кризисные моменты слишком много думает и действует недостаточно быстро…»

Закончив свой рапорт, командир аккуратно сложил его, поместил в конверт и вручил мне:

– Хенн, вы явитесь в центр персонала истребительной авиации в Гатове [152] . Там вам дадут распоряжения на будущее. Однако тем временем я даю вам отпуск на пятнадцать дней для выздоровления.

– Спасибо, герр майор, – сказал я, щелкнув каблуками.

«Хорошо, мой мальчик, – подумал я. – Ты получал лучшие характеристики, когда прогуливал экзамены». И, утешившись этой мыслью, я отправился паковать свои чемоданы.

На следующий день «Юнкерс-52» должен был доставить меня из Ниша прямо в Мюнхен-Рием [153] . Следующим вечером я должен был быть дома, где никто не ждал моего приезда. Я потратил последние часы перед отъездом на то, чтобы прогуляться к капонирам самолетов. Я хотел попрощаться с Me-109. Становилось темно. Вокруг самолетов туда-сюда ходили часовые. Время от времени, проходя мимо них, я слышал, как они говорили: «Доложить нечего».

«Уже целый год, как я принадлежу к этой группе, – размышлял я. – У меня было много взлетов и приземлений, от аварийной посадки до серьезной аварии в Балше, с прыжком с парашютом в промежутке. Теперь в кармане я имею два заключения. Первое из них содержит любопытный комментарий: «Непригоден к полетам», а другое имеет заголовок жирными буквами: «Замечания относительно лейтенанта Петера Хенна». Что я сделал в течение этого периода? Я разбил три «ящика» и получил много попаданий пуль и снарядов. Я стрелял и, возможно, иногда поражал цель. Я видел много пустых стульев, и мой собственный однажды на короткое время остался пустым. Я имею вывихнутую лодыжку, едва не сломанный позвоночник, почти что расколотый череп; и, несмотря на это, я все еще не был сбит или побежден, за исключением, вероятно, короткой, зловещей фразы: «Непригоден к полетам».

Я – идиот. Теперь я стал не нужен. Просто пучок нервов. Неудачник, годящийся лишь для того, чтобы порицать его и выгнать словно отверженного.

Твое время закончилось. Теперь выметайся».

Я остановился перед своим капониром, перед новым Me-109, который должен был быть моим. На фюзеляже была нарисована большая желтая «двойка».

Механик подошел и доложил:

– Все готово к полетам, герр лейтенант.

Минуту я смотрел на него молча, а затем медленно произнес:

– На будущее, Франц, не имеет смысла докладывать мне.