Под оглушительный шум рукоплесканий я вышел на эстраду — овация длилась несколько минут. Когда оказалось возможным говорить, я обратился к публике с несколькими словами. Я напомнил, что за этот вечер, который я устроил с особым удовольствием, отвечаю перед всеми я. Что бы на нем ни случилось, ответственность ляжет на меня, ибо по моей просьбе уважаемые мною и благородные люди разрешили его. Нет даже нарядов полиции. Ответственность за порядок лежит на вас, господа!

Громогласное «ура!» было ответом на мое обращение. И я начал концерт.

«Духовной жаждою томим», — запел я, и с этого момента — я думаю все, а я в особенности — почувствовали какое то новое дыхание жизни.

В течение концерта, в перерывах между одной песней и другой, во время «биссов», я много раз слышал возгласы то с той, то с другой стороны. Какия то девицы кричали мне, «Варшавянку!» Какие то хриплые голоса настаивали: «Интернационал!». Но — говорю это совершенно искренне — этих революционных песен я в ту пору не знал. До сих пор не знаю, что такое «Варшавянка», и только недавно, но за то очень хорошо, узнал, что такое «Интернационал». Но еще с юных лет, с озера Кабана в городе Казани, я знал, что существует рабочая песня — «Дубинушка» — что поется она с сопровождением хора, и что только куплеты поет солист — не солист Его Величества, конечно… И на просьбы рабочей публики мне казалось самым подходящнм спеть именно эту песню. И я сказал, что знаю «Дубинушку», могу ее спеть, если вы ее мне подтянете. Снова вавилонское «ура!», и я запеваю:

— Эй, дубинушка, ухнем! — подхватили 5000 голосов, и я, как на Пасхе у заутрени, отделился от земли. Я не знаю, что звучало в этой песне, — революция пли пламенный призыв к бодрости, прославление труда, человеческаго счастья и свободы. Не знаю. Я в экстазе только пел, а что за этим следует, — рай или ад — я и не думал. Так из гнезда вылетает могучая, сильная, белая птица и летит высоко за облака. — Конечно, все дубины, который подымаются «на господ и бояр», — я их в руке не держал, ни в прямом, ни в переносном смысле. А конца гнета я желал, а свободу я любил и тогда, как люблю теперь.

Много лет прошло с тех пор, а этоть вечер запомнил, на всю жизнь запомнил. Удался он на славу. Рабочие после концерта разошлись домой мирно, как ученики, попарно. А о «Дубинушке» стали, конечно, говорить различно. Главным образом, меня немедленно зачислили в крайние революционеры.

От проданных билетов очистилось сверх всех расходов, кажется, 3000 рублей, и эти деньги через посредство поэта Лоло-Мунштейна, киевлянина, я отдал от моего имени рабочим.

Приятно после таких вечеров уехать на берег лазурнаго моря. И вот я сижу на берегу Аляссио в Италии. В купальном костюме жмурюсь на милое, теплое солнышко. С испуганным лицом, с итальянской газетой в руках подходит жена.

— Что же теперь делать? В России тебя разыскивают власти. Желают предать тебя суду за то, что даешь деньги на революцию.

Я подумал: шутить. Но нет. В газете, дйствительно, написано:

«Ищут Шаляпина».

Собирался я посидеть подольше на море, даже опоздать к сезону намеревался, а из-за заметки поехаль раньше.

Приехал в Москву. Остановился в «Метрополе». Приходить ко мне взволнованный Мунштейн и разсказывает, что скрывается, так как его разыскивают по «делу» киевскаго концерта.

В подпольной революционной газете власти прочитали, что «от концерта X очистилось и поступило в кассу 3000 рублей». Чей же концерт может дать 3000 рублей? Сообразили: конечно, Шаляпинский.

Подумал, как быть, и решил взять быка за рога. Немедленно я написал киевской полиции, что, дескать, деньги я, действительно, дал, но на что пойдут, не знал и не интересовался знать.

Когда я даю деньги на хлеб, а их пропивают — не мое дело. Власти, повидимому, это поняли. Никаких преследований против меня не подняли. Сняли преследовате и против Лоло.

Благодаря этой истории, «Дубинушка» стала привлекать всеобщее любопытство. На концертах и спектаклях мне часто после этого приходилось слышать настойчивыя просьбы публики спеть «Дубинушку». И иногда, по настроенно, я ее пел в столице и в провинции, каждый раз, однако, ставя условие, чтобы публика мне подтягивала.

Пришлось мне петь однажды «Дубинушку» не потому, что меня об этом просили, а потому, что Царь в особом манифесте обещал свободу. Было это в Москве в огромном ресторанном зале «Метрополя»… Ликовала в этот вечер Москва! Я стоял на столе и пел — с каким подемом, с какой радостью!

Не каждый день человек радуется одному и тому же.

Между моей киевской и московской «Дубинушкой» прошло знаменательное в русской истории лето 1905 года, полное событий и борьбы. К осени разразилась всероссийская железнодорожная забастовка. Университеты превратились в места для революционных митингов, в которых принимала участие и уличная толпа. Городской народ открыто вышел из повиновения власти. 17-го октября власть уступила. Был обявлен манифест Царя о введении в России новаго порядка. России обещана свобода, конституция, парламент. Может быть, из этого и вышел бы толк: может быть, Россия действительно обновилась бы и стала мирно развиваться. К несчастью, и общество и правительство, как мне казалось, сделали все, что от них зависело для того, чтобы эту возможность испортить. Общество разбилось на безконечное количество партий, из которых каждая пела на свой лад. Одне говорили, что дано мало, другия, что дано много, И что Царь обманет. А при дворе, как только забастовка прекратилась, как только стало в стране тише, вообразили, что опасность революции была мнимая, что зря, дескать, мы труса праздновали, и решили, что быть тому, что предсказывают левые — обмануть. В самом деле, уже через несколько дней почувствовался другой ветер в стране. Быстро прошла радость, опять стало хмуро я сурово в столицах. По стране прокатилась волна погромов — громили евреев и интеллигенцию. Каке впоследствии разоблачил в Государственной Думе депутат князь Урусов, бывший товарищ министра внутренних дел, прокламации с призывом к погромам печатались жандармским ротмистром Комисаровым на казенный счет в подвальном помещении Департамента Полиции!.. А тут волновалось крестьянство. Требовало земли, жгло помещичьи усадьбы. Вспышки народнаго недовольства чередовались с репрессиями. Горячая Москва стала строить баррикады…