Гуманоиды? Зачем?

Наше поколение вложило свой кирпич в мироздание. Мы умрем. Это печально, но понятно.

Пушкин писал:

"И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас".

Только такой светлый гений мог написать о смерти "в добрый час". Он понимал: всем места не хватит, нужна смена поколений — в ней бессмертие, вечная жизнь, продолжение.

Но я все чаще думаю о всеобщем безумии.

Моцарт, Леонардо, Эйнштейн — были ли они? Для чего они были?

Все равно нельзя убить, не получив ответного удара. Убийца неизбежно убьет себя.

236

Музыка — ни звука, великие мысли — ни следа, великие сооружения — во прахе. Память? Ее тоже не будет. И я кричу: зачем?

Если где-то на крыши

Опустилась печаль,

Слышу, Господи, слышу,

Жаль мне, Господи, жаль.

Если мимо

незрячий

Идет человек,

Плачу, Господи, плачу —

Не утихну вовек.

Я, как рана сквозная,

Весь приникнул к ножу…

Знаю, Господи, знаю —

От рыданий дрожу.

Все небесные грозы,

Все земные моря —

Это, Господи, слезы,

Это мука моя.

ЧТО СО МНОЙ МОГУТ СДЕЛАТЬ? –

Прости меня, моя книга: я изменял тебе целых десять дней. Я сочинил стихотворение (это уже отступничество), а остальное время провел в праздности и болтовне.

Мне нельзя позволять себе это — я ведь и так вряд ли успею написать тебя.

И потом, все меня спрашивают: боюсь ли я?

Что со мной могут сделать? Ну выгонят из Союза писателей, отнимут дачу, подадут в суд за клевету (люди-то живые!), перестанут печатать, предадут газетной анафеме.

Квартиру и пенсию вроде бы отобрать не могут.

А посадить? Маловероятно.

А в психбольницу до конца дней моих? Вполне возможно.

Боюсь, конечно боюсь.

237

Но больше боюсь умереть, не дописав. И ужас перед расплатой (почти неизбежной) отступает перед этим страхом.

ЗВЕЗДОЧКИ –

Откуда берется у гениев абсолютное чувство композиции? Ведь "Пиквикский клуб" писался и выдумывался к еженедельным газетным выпускам. А какое совершенное здание возникло!

И потом названия… Как много значат названия! Вот читаешь, например, "Арктур — гончий пес" и сразу знаешь, что рассказ хороший.

А я не умею называть — у меня над всеми стихами звездочки. И книжки так названы — «Стихи», «Стихотворения», "Стихи".

И статьи я не умею писать, потому что мысль выкладываю сразу. Напишу полстранички и вроде бы уже и говорить нечего, А развивать, поворачивать, кружить вокруг да около — не получается.

Часто, читая чужую статью, я тоже не могу понять: да о чем она, собственно?

И все время слышится чеховское: "Они хочут свою образованность показать".

НА КОГО Я ПОХОЖ? –

В юности друзья говорили, что я похож на Багрицкого! — поза, копна волос, романтическая внешность.

Потом я растолстел и стал похож на Бальзака.

Виктор Некрасов сказал, что я удивительно напоминаю его покойного друга — Марка Щеглова.

Писатель Михаил Слонимский, послушав мои стихи, развел руками и довел до моего сведения, что и голосом и манерой чтения я почти не отличим от Мандельштама.

238

И, наконец, в Коктебеле, у Волошинского дома случайный прохожий остановился и спросил:

— Простите, вы не родственник Эммануила Казакевича? Я друг их семьи, видел его много раз. Вы — как две капли поды.

Самое забавное, что все эти люди совсем не походят друг на друга.

На кого же я похож? Может быть, все-таки на самого себя?

СПОР С СЕРГЕЕМ –

Кто мой адресат? Для кого я пишу?

Там — неинтересно, здесь — все знают.

Думаю, что не все.

Память человека беспринципна и коротка. Она сохраняет горы мусора, забывая подчас острые штрихи, определяющие эпоху.

Вот с этикой действительно сложно. Весь вечер мы яростно спорили с Сергеем. Он пошатнул меня, а я его.

Имею ли я право писать о Рытхеу? Он мой сосед и сам идет в руки. Он поворачивается то одним, то другим боком, словно нарочно подставляется.

Он такой, как есть, и не ждет подвоха, иначе бы он стер меня в порошок.

Лучший друг Эдгара По написал о нем книгу. Влюбленный в По, он говорил о нем все — и хорошее, и плохое. Он хотел, чтобы образ был живым и объемным, он говорил только правду. И вот, — уверяет Сергей, — великого писателя уже сто лет не могут отмыть от этой правды.