– Ты знаешь, что они тут дают для уменьшения боли? – шепнул Гровер, толкнув его локтем.

– Неужели то же, что и везде? – поразился Энтони. – Монахи-то?

Хотя, если вдуматься… В других монастырях раненых поили какими-то одурманивающими травяными отварами, но святой Антонин был воином, и орден считался воинским, так что неудивительно, если здесь в качестве обезболивающего применяли то же, что и в армии. Бейсингем подошел к лекарскому столу, примостившемуся у стены. На столе действительно стояли кувшины и кружки, рядом – пара бочонков. Врач-горожанин, примерно ровесник Энтони, размешивал в глиняной мисочке какую-то мазь.

– Здесь четверть больных не лечить, а добивать надо, – мрачно сказал он. – Чтобы не мучились и других своими воплями с ума не сводили. Может, распорядитесь, милорд?

– Не в моей власти, – покачал головой Энтони. – Если бы это был военный госпиталь… а здесь мы не хозяева.

Лекарь махнул рукой, отдал мисочку с мазью подошедшему монаху и принялся за следующую.

– Послушайте, – спросил его Энтони. – Здесь милосердие оказывается только раненым, или здоровым тоже можно?

– Можно, – не поднимая головы от миски, сказал доктор. – Милосердия много. Только налейте себе сами, я занят. В бочонке – простая, в кувшине – можжевеловая.

«Можжевеловое милосердие… – подумал Бейсингем. – Звучит. Рене это оценит…»

Ничего меньше пивной кружки на столе не было.

– Лейте полную, – сказал доктор. – Кому допить, найдется.

Энтони наполнил кружку и поднес ко рту. После первого же глотка он понял, что доктор ошибся: это не водка, а вода. Впрочем, пить ему давно хотелось, и он, не отрываясь, вытянул всю кружку, пока не показалось дно. И лишь когда был допит последний глоток и он почувствовал тепло в желудке и изнутри шибануло пахнущей можжевельником волной, Энтони понял, что это была все же водка.

Он вернулся к Гроверу: генерал что-то говорил, но Бейсингем с изумлением осознал, что не понимает ни слова. Все вокруг словно бы приблизилось и отдалилось одновременно: вещи были близкими, звуки – далекими. Ужасно захотелось лечь, пусть даже прямо на пол, все равно, хотя герцогу не подобает валяться на полу, это он пока что помнил. Он огляделся: неподалеку, возле самой стены, двое стражников снимали с соломенной подстилки провисшее тело. «Отмучился», – подумал Энтони.

Скажи ему кто-нибудь два дня назад, что он ляжет на вонючую солому, где только что лежал мертвец, Бейсингем бы пальцем по лбу постучал. Но теперь он видел лишь одно: охапку соломы, на которую можно лечь. С трудом удерживая в равновесии качающийся пол, он добрел до нее, рухнул и не помнил больше ничего.

…Он еще лежал и вспоминал, когда в дверь заглянул Шантье. Подвижное лицо маркиза было бледным и застывшим, но приветствовал его Рене с обычной непринужденностью.

– Как лекарство? Помогло?

– Великолепно! – воскликнул Энтони. Голос звучал слабо, надтреснуто, но звучал – а он думал, что после такой ночи вообще говорить не сможет. По тому, как еще больше напряглось лицо Рене, Бейсингем понял, что улыбка ему не удается, стер ее и продолжил: – Ты так тонко понимаешь, что такое похмелье… Я начинаю думать: уж не предаешься ли тайному пьянству?

– Ну что ты?! – Рене переставил стакан с постели на столик и протянул Энтони халат. – У меня столько друзей, что самому пробовать не обязательно. Ванна с утра в боевой готовности. Прости, я позавтракал без тебя, но это было давно, и я с удовольствием повторю. Жду тебя в малой гостиной.

Рене повернулся и, отметая все возможные возражения, вышел. Бейсингем предпочел бы не покидать постели, но маркиз не оставил ему выбора. И ведь он, как всегда, прав: лежать в таком состоянии – последнее дело. Энтони выволок из кровати свое тяжелое безвольное тело и, чертыхаясь про себя, побрел в ванную комнату.

…Окна гостиной, выходившие на город, были наглухо зашторены, но Энтони казалось, что запах горелого мяса доносится и сюда. По крайней мере, при виде ветчины его затошнило, и наблюдательный Рене тут же приказал убрать все мясное. Есть не хотелось, и Бейсингем, попробовав фрукты, взял чашку кофе.

– Что-нибудь известно? – поинтересовался он.

– Почти весь нижний город как собака слизнула, одни развалины. Уцелела половина каменного города и монастырь. Точно, конечно, не подсчитать, но предполагают, что мертвых – тысяч пятнадцать – двадцать да на руках властей около пятидесяти тысяч живых.

– Откуда так много? – удивился Бейсингем. – Ах да… праздник! Нечего сказать, съездили поселяне в гости к родне…

– Да, кстати… – продолжил Рене, – мне стражники сказали, что если бы не ты, все было бы намного хуже. Что ты взорвал центральные ворота, и придумал поставить лестницы, и повернул толпу, и отстоял монастырь. За тебя весь город молится…

– Лестницы придумал капрал… – Энтони замялся, он не знал даже имени усача. – Толпу повернул лейтенант Эсмер, а в монастыре главным был Флори… Я не я буду, если для них орденов не добьюсь.