К ним незаметно, как умели только монахини, подошла немолодая женщина в серой рясе ордена Констанции с ящичком в руках.

– Собираю на погорельцев. Этой ночью все что-то потеряли, так пожертвуйте тем, кто потерял все.

Гровер первым опорожнил в ящичек половину кошелька, максимус последовал его примеру, за ним остальные. Энтони сунул руку в карман и досадливо поморщился.

– Ах, чтоб тебя! Кошелек-то в камзоле.

– А камзол где? – поинтересовался максимус.

– А кто ж его знает… Погоди, там что-то есть!

Энтони вытащил руку: на черной от грязи ладони сверкало рубиновое ожерелье.

– Бриллиант в грязи останется бриллиантом… – насмешливо продекламировал он и кинул ожерелье в ящичек. – Вспомнил, как оно в кармане оказалось. Нагрелось, как ошейник у адского пса, я его снял и забыл. Да… Вернитесь-ка, сестра!

Энтони вынул из ушей серьги, отцепил до сих пор скреплявшую волосы пряжку и бросил туда же. Максимус только головой покачал.

– С ним всегда так, – сказал Гровер. – Кошелька у него нет, но пожертвовал больше всех.

– Да, – нетерпеливо фыркнул Бейсингем, – и, заметьте, убил двух лисиц одной пулей. Во-первых, избавился от рубинов – терпеть их не могу, да еще в золоте. Во-вторых, завтра весь город будет трубить о моем благородстве.

– Есть еще и «в-третьих», – очень серьезно сказал максимус. – Вы бы видели себя. Черный, прокопченный, в грязном мундире – и с рубинами в ушах. Вы были похожи… – он замялся.

– Продолжайте, я не обижусь. Я был похож на огненного демона из свиты Хозяина! Так? Но я город не поджигал.

– Я знаю, милорд, – не приняв шутки, продолжал максимус. – Вы его спасали. Но я едва ли видел наяву что-либо, более соответствующее видению конца света…

Некоторые из погорельцев нашли приют в городских больницах, домах призрения и в частных домах. Но большая часть собралась в четырех монастырях верхнего города. Гровер и максимус отправились в обход этих импровизированных приютов, и Бейсингем пошел с ними, несмотря на попытки коменданта отправить его спать.

– Бросьте, генерал, – отмахнулся он, – мне же не пять лет, право…

Только теперь Энтони понял, почему в монастырях строились не только кельи, но и огромные, не используемые монахами залы. Сейчас каменные полы были застелены досками или завалены соломой, на них сидели и лежали люди, стоял неумолчный ропот множества голосов. До сих пор он смотрел на все лишь с одной стороны, а теперь увидел и другую: сотни людей, едва одетых, многие в одних рубашках. Мужчины, женщины, дети, осунувшиеся, покрытые копотью лица, темные пятна ожогов… Едва они вошли, со всех сторон послышалось: «Комендант… Господин максимус…» – и, словно ветер, громче всего пронеслось: «Милорд Бейсингем!»

– Ты в их глазах где-то рядом с ангелом-хранителем, – усмехнулся Гровер.

Энтони не ответил. Он стоял и смотрел на еле освещаемое несколькими факелами скопище полуодетых людей. До сих пор, несмотря на все ужасы этой ночи, а может быть, именно благодаря им, он не осознавал размеров несчастья. А теперь услужливое воображение поэта перевоплотило его в такого же погорельца, человека, который еще два дня назад имел какойникакой дом, хотя бы угол в бедной хибаре, какое-то имущество, жену, детей, надежды и планы… «Пожертвуйте тем, кто потерял все…» – вспомнил он. Да, рубинами здесь не поможешь.

– Господин максимус, – хриплым, враз севшим голосом сказал Энтони, – обещайте мне одну вещь.

– Хоть сто одну, ваша светлость, – тут же отозвался тот.

– Вы ведь член суда. Если поймают поджигателей, обещайте мне добиться того, чтобы их сожгли. Слышите? Никаких виселиц, их должны сжечь. Живыми!

– Этого и обещать не надо, милорд. Согласно кодексу Трогара, поджигателей надлежит публично сжечь на медленном огне. Лишь бы поймать, а за карой дело не станет!

«Все равно ведь не поймают», – подумал Энтони. Впрочем, даже если и поймают, даже если их будут судить и сожгут по кодексу Трогара на медленном огне, это все равно ничего никому не даст. Никому и ничего.

– Тони! – Гровер говорил очень тихо, но Бейсингем даже не думал, что у него может быть такой бешеный взгляд. – Или ты возьмешь себя в руки, или сейчас же отправляешься спать. Имей в виду, мы идем в больницу. Я там уже был, а ты еще нет…

…Они закончили обход в госпитале монастыря святого Антонина. Там был тот же ад кромешный, что и везде – впрочем, Энтони ни на что не реагировал: переполненная ужасами этой ночи душа отказывалась слышать чужое страдание там, где нельзя помочь. Все закончилось, первоочередные дела сделаны, вроде бы можно идти отдыхать, но ему все время казалось: они что-то недоучли, можно сделать что-нибудь еще.