Чудно хороша была в эту минуту графиня Лора. Глаза ее сверкали, вся она выпрямилась, воодушевилась: металлическим, серебристым звоном вибрировал ее голос. Даже Батьяни залюбовался ею в эту минуту.

Стража сплотилась около Лоры. В руках одного из солдат зазвенели оковы. Казалось, для несчастной женщины нет спасения. И вдруг… Все изменилось.

С задней скамейки в местах для публики поднялся высокий, стройный мужчина, левая щека которого была обвязана черным шарфом. Растолкав локтями толпу, он быстро схватился обеими руками за перила, перелез через них и в следующий момент спрыгнул вниз почти с трехсаженной высоты. Ловко, словно кошка, он приземлился прямо на ноги, двумя скачками очутился подле служителей и страшными ударами кулака свалил их на землю. В мгновение ока сорвал он с лица повязку, и перед ошеломленными зрителями оказался страшный разбойник Нероберга — Генрих Антон Лейхтвейс.

— Кто здесь осмеливается вырывать из моих рук Лору фон Берген?! — загремел его мужественный голос. — Кто этот дерзкий?! Она моя, и должна принадлежать одному только мне, до конца моей жизни. Прочь с дороги! Прочь, кому дорога жизнь, кто не хочет получить в голову пулю из моего пистолета. Прочь, говорю вам!

Он левою рукой поднял Лору, а в правой держал пистолет со взведенным курком. Гордо подняв голову, он двинулся к выходу.

— Скорей, моя дорогая, — шепнул он на ухо своей Лоре, помогая ей сбежать по широкой лестнице, ведущей к зданию суда.

Из-за колонн, окружавших фасад здания, выскочил Батьяни с двумя пистолетами в руках.

— Держите его! Это Лейхтвейс! — кричал он, стреляя разом из обоих пистолетов.

Но от волнения он промахнулся. Пули прожужжали в воздухе и впились в толстые колонны.

Около самого здания суда стояли три лошади, при которых находились два крестьянина, оживленно беседовавшие между собою. Казалось, что здесь происходит купля-продажа лошадей, и никому из прохожих не приходило в голову, что перед ними Рорбек и Бруно, два товарища Лейхтвейса. Прежде чем кто-либо успел остановить его, Лейхтвейс, держа Лору на руках, вскочил на лошадь, его спутники вскочили в свои седла, и страшная кавалькада понеслась по улицам города.

Через час они были уже в безопасности, в глубине пещеры Нероберга.

— Дорогая моя, — говорил Лейхтвейс, — какие страшные минуты доставила мне твоя безрассудность. Я ведь как бы нашел тебя снова, больше того — я снова завоевал тебя.

И он нежно привлек ее к себе, а Лора скрыла свою прелестную белокурую головку на могучей груди своего мужа.

Ночь… Темная, полная таинственных звуков и трепетных теней ночь распростерлась над еврейским Гетто во Франкфурте-на-Майне. На улицах ни души — евреям строго запрещено находиться вне домов после десяти вечера. Но тем оживленнее делаются эти дома, тем энергичнее проявляется жизнь за каменными стенами построек еврейского квартала.

Сегодня шаббат, суббота, священный день евреев. В каждой семье, бедной и богатой, горит заветный трехсвечный шандал, все члены семьи сидят вокруг стола и с благоговением слушают чтение священной Торы или горячо спорят о различных хитросплетениях мудрого, но туманного Талмуда, книги книг иудеев.

В одном доме обстановка была совсем иная: в нем не было ни подсвечников, ни фаршированной щуки, ни оживленных лиц. В нем сидел, низко склонившись над счетной книгой, изможденный седовласый еврей с крючковатыми пальцами и лихорадочно блестевшими глазами. Лицо его было мрачно. Только порою, когда длинный ряд цифр при подсчете показывал солидную сумму, это лицо освещалось каким-то подобием улыбки. Это был богатый Илиас Финкель.

Как изменился отец Розы и погибшего при пожаре Натана с тех пор, как мы его видели. Прошел всего год, а его нельзя уже было узнать. Глаза его впали, тело исхудало, а на губах появилась злобная усмешка, показывавшая, что Илиас Финкель возненавидел весь человеческий род, что в нем умерли все гуманные чувства и что только одна нажива еще привязывала его к жизни.

За этот год над ним разразилось два крупных несчастья: первое — смерть его Натана, а второе… второе было еще ужаснее, еще нестерпимее первого для закоренелого в предрассудках Илиаса Финкеля.

Уже давно замечал он, что его Роза избегает тех домов, в которых когда-то бывала часто и где постоянно являлась украшением общества. Вслед за этим открытием последовало другое: Финкель увидел, что его Роза готовится стать матерью. Но что было ужаснее всего, что заставило замирать от страха его правоверное сердце — это упорные слухи о том, что отец будущего ребенка не только не достойный Розы муж, но даже не еврей, а христианин, презренный гой. Правда, Илиас узнал об этом слишком поздно, но так уж всегда бывает в жизни: люди узнают близкое им несчастье тогда, когда о нем начинают трещать даже воробьи на крышах.

И в один черный день опасения Илиаса получили подтверждение. К нему, совершенно неожиданно, явился главный раввин общины. Старик раввин почти не выходил из дому, и потому уже самый факт посещения им Финкеля знаменовал собою что-то особенное. К тому же он провел у Илиаса долгие три часа, о чем-то совещаясь в кабинете с хозяином.

На другой день после этого разговора внимание обитателей Гетто привлечено было крытой колымагой, стоявшей у ворот дома богача Финкеля. Из-под сводчатых ворот появилась одетая по-дорожному Роза, а за нею, с мрачным лицом, и сам Илиас. Захлопнув дверцу колымаги, Финкель сам влез на козлы, и экипаж покатил по направлению к Берлину.