– Кто? – не понял я.

– Россия?

– Спасибо! – ответил я.

– Пьёт? – снова улыбнулся Бродман и повернулся к профессору Хау: – Профессиональный интерес. Я предлагаю Москве свою водку, зато уступаю ей Южную Америку: продавайте там вашу ”Столи“ сколько влезет, а сами берите мою за бесценок. При одном условии – отпустите мне моих евреев. Понимаешь?

– Понимаю, – признался Хау, – но за твоих евреев, которые, кстати, не только твои, за наших общих евреев Москва, боюсь, потребует у тебя не дешёвую водку, а дорогую закуску.

– Извините! – обратился ко мне интеллектуал с крючковатым носом и волосатыми руками.

Оказался поэтом и приходился другом сперва просто сбежавшему, а потом уже и скончавшемуся в бегах персидскому шаху. Когда он сообщил мне об этом, я ужаснулся, ибо, если верить Пие, у меня был такой же акцент.

– Извините, – повторил он после этого сообщения, – а вы знаете, что у вас персидское имя?

– Ни в коем случае! – возмутился я под смех Пии. – Какое же это персидское имя?! Еврейское: «нэдер», то есть «клятва», «обет».

– Поверьте мне! – улыбался перс. – Я филолог: это персидское слово; «надир», то есть «зверь», «животное»…

– Нет, арабское! – вмешался теперь интеллектуал с более волосатыми руками и ещё более крючковатым носом, но с таким же отвратительным акцентом. Он был профессором из оккупированной палестинской территории. – Типичное арабское слово: идёт от арабского «назир», то есть «противоположное тому, что в зените». То есть, если хотите, «крайняя депрессия».

Я этого не хотел и стал протестовать:

– Нет, господа, это, если уж честно, старое и доброе грузинское имя! – и добавил вопиющую ложь: – А грузины никогда не водились ни с персами, ни с арабами!

– Как же так? – обиделся араб. – А как же мамлюки? Мамлюки, господин Бродман, – это грузины, которые когда-то служили в арабской армии… А что касается вашего имени, Назир, мы, арабы, даже говорим: «назир ас-самт»! Сейчас я вам переведу…

Перевести не позволил ему внезапный звон колокольчика, после чего Бродман всплеснул руками:

– Готово, господа! К столу!

Интеллектуалы осеклись и послушно направились к круглому столу на помосте под стеклянной крышей. Это групповое шествие напомнило мне об общепримиряющей энергии гастритного невроза.

Пробираясь к столу, я заметил на стене старинное зеркало с серебром вместо стекла, а рядом, в белой рамке, – мерцающих танцовщиц Дега.

В углу стоял телевизор, демонстрировавший сцену заклания быка. Увильнув от него вправо, матадор занёс над скотиной шпагу, но когда расстояние между ней и бычьим загривком сошло на нет, сцена оборвалась – и на экране возникла сперва стремительная реклама слабительного лекарства, а потом, тоже на мгновение, лицо Пии Армстронг, выстрелившей невнятной для меня фразой.

– А я не расслышал, – повернулся я к ней.

Она рассмеялась и передразнила себя:

– «Жители Вермонта объяты ужасом последних убийств, а проповедник Гризли признался в изнасиловании юного баптиста! Об этом и другом – не забывайте – в пять часов!»

– Правда? – оторопел я. – Зато у вас очень хорошая улыбка! Такая… Нет, я этого слова по-английски не знаю…

– Кацо! – окликнула меня Марго. – Садись же с нами!

– Извините, Марго, – ответил я ей по-английски, – но я сяду здесь, потому что хочу сразу перейти на английский…

Марго осудила моё нежелание общаться с ней:

– Лучше – переходите сразу на виски!

Помимо виски каждому за столом раздали по розовой открытке с описанием начинавшегося ланча. Суп из спаржи и эстрагона. Креветки в приправе из куркумового корня и пряностей с карликовой кукурузой и с диким рисом, политым соусом из манго и гран-манье. Кокосовый пирог с начинкой из зелёного лимона. Клубника в шоколаде. И, наконец, вина ”Сухой родник“ и ”Савиньон Бланк“.

Как только гости вылакали суп из спаржи и эстрагона, а немецкие серебряные ложки перестали лязгать по китайским фарфоровым тарелкам, Эдвард Бродман предоставил слово Уилу Багли.

Багли не сказал ничего нового, но говорил остроумно. В основном о крахе коммунизма.

Хотя его отдельные наблюдения мелькали, бывало, и в моей голове, происходило это тихо. Никогда раньше мне не приходилось слышать столь громогласного надругательства над взрастившим меня обществом.

Благодаря своему дешёвому идеализму, объявил Багли, социалисты поневоле выступают врагами прекрасного. Обратив внимание, что георгины пахнут лучше капусты и смотрятся лучше щавеля, они утверждают, будто суп из георгин вкуснее.