Возможно, Бернанос дает нам первый ключ к пониманию успеха «Еврейской Франции», когда он сам описывает эту эпоху как «время, когда казалось, что все скользит по наклонной плоскости с возрастающей каждый день скоростью», и добавляет, что «творчество Дрюмона излучает своеобразный физический, плотский ужас». Независимо от темы этот глубокий внутренний пессимизм легко возбуждал отклик в лагере противников революции и гражданского общества, сохранявших ностальгию по старым добрым временам, которые для этого лагеря совпадали с королевским строем.

Более того, у него был свой стиль в подходе к этой теме. С первой же страницы Дрюмон нападал на два ненавистных понятия: «Единственные, кто выиграл в результате Революции, это евреи. Все происходит от евреев, все возвращается к евреям». В результате он одним ударом поражал сразу две цели. Далее славная Франция прошлого, «Франция крестовых походов, Бувина, Мариньяна, Фонтенуа (Бунин, Мариньян, Фонтекуа – названия мест, где происходили наиболее знаменитые битвы французской истории. (Прим, ред.)), Людовика Святого, Генриха IV и Людовика XIV» выступала свидетелем против евреев, поскольку она наглухо закрыла для них свои двери и сделала из их имени самое грубое оскорбление». Итак, «еврейская» Франция Дрюмона была просто новой Францией, республиканской и светской, и только в конце своего произведения, где на протяжении более тысячи страниц описывалось еврейское влияние во Франции, ставшее результатом освобождения евреев, Дрюмон признавал непритязательность своего замысла:

«Что же вы видите в конце этой книги по истории? Я вижу только одну фигуру, и именно эту фигуру я и хотел показать вам: это фигура Христа, оскорбляемого, покрытого позором, раздираемого шипами, распятого. Ничего не изменилось за восемнадцать столетий…»

Следует ли удивляться, что «Еврейская Франция» нашла самых восторженных читателей, среди тех «добрых священников», которых Дрюмон призывал «объяснять, что преследование религии является лишь началом заговора, организованного для уничтожения Франции»? Однако нет сомнений в том, что самая большая его хитрость состояла в «омоложении формулы» (Баррес) с помощью подкрепления части своей аргументации авторитетом науки. Первая часть его труда, опиравшаяся на мнения таких далеких от клерикализма знаменитостей, как Литтре и Ренан, была посвящена контрасту между «меркантильным, алчным, коварным, изощренным, хитрым семитом» и «воодушевленным, героическим, рыцарским, бескорыстным, честным, доверчивым до наивности арием. Семит – это земной человек… Арий – сын неба (…) [Семит] продает бинокли или изготавливает стекла для очков подобно Спинозе, но он не открывает звезды в огромности небес подобно Леверье», и т. п. Выразив таким способом свою солидарность с наукой своего века, через сто страниц Дрюмон начинает переписывать по-своему историю Франции, вызывая образы евреев в словах и деяниях Людовика Святого и Боссюэ.

В конце концов именно этому богословско-расистскому синкретизму можно приписать успех Дрюмона. Продолжая эту тему, газета «La Croix», ставшая открыто антисемитской, противопоставляла «еврейской расе» не христианскую расу, а «франкскую расу», в другом номере она писала, что «независимо ни от каких религиозных идей» нелепо думать, что еврей может стать французом. Параллельно этому крещеный еврей аббат Леманн с более чем христианским смирением выражал готовность нести свою долю еврейской ответственности за преступление распятия: «Да, палач должен получить прошение раньше нас, ибо палач убивает лишь людей, виновных, а мы погубили Сына Бога, невинного!»

Само собой разумеется, что с 1886 года еврейская тема стала модной, превратилась в настоящую золотую жилу для журналистов и писателей. В целом антисемитские публикации во Франции «белъ-эпок» насчитывают сотни, даже тысячи названий. Имеются основания полагать, что к 1890 году антисемитизм во Франции становился католической монополией. В сентябре 1890 года «La Croix» гордо назвала себя «самой антиеврейской газетой Франции»; в марте 1891 года в своем первом номере эфемерная газета под названием «Anti-Youtre» («Антижид») жаловалась, что «до настоящего времени лишь клерикалы ведут борьбу с еврейством», а в самый разгар дела Дрейфуса Жорж Клемансо говорил то же самое, констатируя, что «антисемитизм – это лишь новый клерикализм, стремящийся взять реванш». Примерно в то же время редактор «La Сгоке» писал своему директору П. Винсенту де Байи: «Еврейская проблема вновь волнует всех христиан… Большое число наполовину утративших веру начинает понимать, что во Франции настоящими французами являются только католики», определяя тем самым антисемитизм как эксклюзивный атрибут католичества. Но так думали отнюдь не все католики, к тому же светский, наукообразный чисто расовый антисемитизм отнюдь не испытывал недостатка в сторонниках.

Неистребимое вольтерьянское вдохновение обнаруживается, например, в весьма популярных сочинениях эссеиста и психолога Густава Лебона, столь ценимых 3. Фрейдом: «У евреев не было ни искусств, ни наук, ни промышленности, ничего, что образует цивилизацию… К тому же ни один народ не оставил книги, которая содержала бы столь непристойные рассказы, как те, что на каждом шагу встречаются в Библии». Со своей стороны философ-материалист Жюль Сури, друг и научный поручитель Мориса Барреса, использовал более материалистическую терминологию: «Попробуйте воспитать еврея в арийской семье с самого рождения (…) ни национальность, ни язык не изменят ни одного атома в зародышевых клетках этого еврея, следовательно, и в структуре и наследственном строении его тканей и органов».

У Сури были достаточные причины полагать, что он открыл «мозговой субстрат мыслительного процесса». Можно также процитировать просвещенного антрополога Жоржа Ваше де Лапужа, опасавшегося вымирания ариев, который записал в 1887 году это поистине пророческое предвидение; «Я убежден, что в следующем столетии будут убивать тысячами за превышение или недостаток в один или два градуса в черепном коэффициенте… Последние сентиментальные люди смогут присутствовать при массовых уничтожениях народов».

В политической жизни социалисты, которые в конце концов начали дистанцироваться от идеологии, постепенно превращавшейся в специфическое достояние католической буржуазии, в 1900 году, т. е. после дела Дрейфуса, еще насчитывали в своих рядах таких убежденных антисемитов, как врач Альбер Реньяр или знаменитый бельгийский адвокат Эдмон Пикар, тогда как. например, Рене Вквиани или Александр Мильеран занимали двойственную позицию. Однако, по всей видимости, двойственность – или то, что мы склонны ретроспективно квалифицировать как двойственность, царила на всех уровнях: в 1892 году даже Гед и Лафарг не пренебрегли тем, чтобы вступить в полемику с соратниками Дрюмона на публичном диспуте, а еще в 1898 году социалистическая партия по решению Жореса, Самба и Геда не поддержала ни сторонников, ни противников Дрейфуса соответственно как оппортунистов и клерикалов: «Пролетарии, не вступайте ни в один из кланов в этой гражданской войне буржуазии!»