– Ты не поверишь, но он такой блядун!

– Да? – лениво переспрашивает Верба.

– Еще какой! Всем блядунам блядун.

Кайрат возится с шортами. Валентина Никаноровна осматривает его сзади.

– Кайрат, ты здорово загорел.

Кайрат вздохнул: "Мы и раньше белизной не отличались".

Мы поднимались в гору. Валентина Никаноровна рассказывает о первом секретаре ЦК Компартии Белоруссии Машерове.

– Хороший у нас секретарь. Комсомолил, партизан, блядун ужасный…

У Щедриной, чтобы пройти по конкурсу, надо обязательно быть блядуном. Я вспомнил об ее угрозе заняться со мной домоводством и заскучал. На кой черт я сюда приехал?

Зачем импотентам ездить к морю? Ненужная и пустая блажь. Тоже отдохнуть? Но собственно от чего?

Должанский уехал. Его койку в комнате занял Даманский, директор

Детского дома в Макеевке.

Кайрат, художник Валера, Даманский и я пьем бренди в гостях у

Валентины Никаноровны.

– В сорок пятом ехали мы на войну с Японией… На разъезде к вагону подбежала казашка с кумысом в каком-то мещке.

– Мешок называется бурдюк.
– подсказал Кайрат.

– Наверное. – продолжал Даманский. – Так один наш солдат плеснул женщине этим кумысом в лицо. Неправильно…может быть. Но этот самый,… как его, бурдюк показался нам грязным.

– Почище ваших фляг будет. – сказал я.

– Ой! Ой! – проворчала Щедрина. – Подумаешь, обиделся. – И обратилась к Даманскому. – А вообще больше всего предателей было среди хохлов.

– Не скажите. – возразил директор Детдома. – На первом месте по предательствам стоят кацапы.

Художник Валера сделал попытку прекратить спор.

– Кто за кого воевал, кто кого предавал – какая разница? На войне, как и на Олимпийских играх, важно участие.

Все замолчали.

Я напрасно боялся уроков домоводства. Про меня у Щедриной совсем другие планы.

– В Мозыре у меня живет дочь… Твоя ровесница. Я бы хотела тебя с ней познакомить.

– Зять любит взять.- философски заметил художник Валера.

– А-а… Пускай… Такой если и возьмет – много не унесет.

Это еще бабушка надвое сказала. Смотря что уносить.

Щедрина любит блядунов, но дочку любит больше.

Валентина Никаноровна привозила мне из Феодосии сигареты

"Столичные", поила крымским вином и продолжала рассказывать о настоящих мужчинах.

Во саду ли, в огороде,

Бегала собачка.

Хвост подняла, навоняла -

Вот тебе задачка.

Ночью прошел дождь. Над заливом распростерлись тучи. После завтрака лег на боковую.

– Зелинский здесь живет?

В комнату зашла загорелая девушка.

– Здесь. – Я поднялся с кровати. – Только он куда-то ушел.

– Я подожду его здесь?

– Ждите.

– Вы откуда? – девица присела на кровать Зелинского.

– Из Алма-Аты.

– Я жила в Алма-Ате.

– Да? А в какой школе учились?

– В 39-й.

– В каком году школу окончили?

– В 68-м.

– Как?

Я вгляделся в гостью. Ну и дела. Передо мной сидела Аня Бобикова.

Она тоже узнала меня.

– Ты сейчас где?

– В МГУ на биофаке. – Она придирчиво осматривала комнату.
–

Сейчас отдыхаю в Феодосии.

– У…

Ну и отдыхала бы себе в Феодосии. Я чувствовал, как Бобиковой сильно неприятно видеть меня. Ишь, фифа. Эрзац-бутафория, а туда же.

Нет уж, терпи, подруга дней моих суровых. У нас ведь как? Хоть кожа черная, но кровь чиста.

Бобикова поднялась с кровати Зелинского.

– Я сейчас приду.

– Приходи.

Я запер комнату и пошел на пляж.

Тьфу, черт. На море штиль и на пустынном пляже в одиночестве под тучами загорала Бобикова. Я сел рядом.

– Как тебе в Коктебеле?

– В Феодосии пляж лучше.

Ну конечно.

На пляже появились четверо. Жалакявичус, Михалков-Кончаловский, мужик средних лет в панамке и паренек лет шестнадцати.

– Кто это?

– Жалакявичус, Михалков-Кончаловский… Остальных не знаю.

– Жалакявичус? – переспросила Бобикова. – А ну да… То-то смотрю, где я его видела. А этот…Михалков-Кончаловский кто?

– Кинорежиссер.

– Интересный мужчина.

Мужик в панамке оказался кинокритиком. Он и Жалакявичус купались.

Паренек пулял галькой по водной глади. Камушки, подпрыгивая, уходили в сторону Турции. Михалков-Кончаловский в белом кепоне, в темных очках, в светлых рубашке и шортах сидел на гальке и молчал.

Жалакявичус растирался полотенцем и болтал с критиком. Бобикова разглядывала кинорежиссера и прислушивалась к разговору кинокритика с Жалакявичусом. "Ничего не скажешь, дело она знает туго. – подумал я. – Поляну глухо сечет".