– Дуры, блядь, тупоголовые, рогулихи кривоногие, безмозглые, – ругал он медсестёр после попытки пресечения его очередной выходки.
–

Не понимают, суки, что охуительное настроение лечит круче, чем все их сраные уколы.

Без мата он не мог обходиться физически, но матерщина его выглядела незлобливо и как-то естественно, что-ли…

– Ничего, ничего, – говорил он мне, – не плачь, мы на ноги тебя поставим, – и откупоривал очередную бутылку своего безумно дорогого грузинского вина, ящик которого ему недавно презентовали за хорошо выполненную работу.

– Да не плачу я.

– Вот и не плачь, – это у него была такая присказка: "Не плачь".

– Лучше пей вино – оно кровь восстанавливает.

Когда я смог нормально передвигаться и пошёл на поправку, Андрюха приволок мне в палату шашки. Целыми днями мы теперь резались в

"чапаева", доводя своими азартными воплями до опупения весь медперсонал.

Когда я лежал один, я много читал. Всё подряд читал – классику, модерн, приключения, детективы. А потом стали писаться стихи…

Понемножку, потихоньку… Я попросил привезти мне гитару, и часами теперь примерял свои новые рифмы на хрупкие плечики разных гармоний.

Вырисовывалось что-то новое, абсолютно незнакомое. Я старался поймать, запомнить это ощущение, чтобы потом развернуть его, дополнить. Я долго искал свою фишку, и теперь она стала проявляться именно здесь, в больнице. Если мне удастся её нащупать, то пара стаканов крови – недорогая цена за удовольствие. Удовольствие обрести себя.

Из этих болезненных ощущений родился "Втрачений"5 – первая ласточка своего стиля. Поиски, блуждания, находки и утраты.

Загубився в запахах лісових,

Чорне небо кутало погляд мій,

Регіт відьми плівся в гілках густих

І русалки щось шепотіли вслід.6

Было ли мне страшно тогда? Страшно – не то слово. Я же был сам не свой от ужаса. Я потерял всё. Я потерял друзей, я потерял себя, я потерял смысл жизни. А вокруг хохотала нечисть, жрала мою боль, пила мою кровь, высасывала мои мысли…

Нашепотіли розлуку прозорую,

Наспівали вогні у тенетах хащ,

Націлували шию зашморгами,

Але ти мене їм не віддаш.

Я, честно говоря, думал, что часть меня, пишущая стихи, уже умерла. Ведь было время, когда я был не в состоянии родить ни строки. Я ощущал себя пустым, выжатым, холодным и бесцветным. А теперь, смотри ты, пишется такое, что и не сравнишь даже с прошлыми

"удачами".

– Натка, послушай, у меня тут кое-что написалось, – она пришла, и я весь сочусь довольством и радостью.

– Может, тебе ещё нельзя напрягаться? – она, как всегда, переживает за меня.

– Какое там, напрягаться? Оно из меня само брызжет! Как сперма!

– Очень меткое сравнение! – Тата смеётся. Давно она так не смеялась.

– Ты будешь слушать, или нет?

– Буду, конечно, – она уселась на низенький табурет и смотрит на меня блестящими глазьями.

Пошла вступительная тема, куплет. Руки стали подозрительно мокрыми. Что это я так волнуюсь? В первый раз, что-ли, песни ей пою?

Она слушает, внимательно изучая меня своими большими глазами.

Повернувся, знаючи пісню стріл,

Печаль-траво, ти зберегла сліди,

Сірий попіл замість роси покрив

Мою втечу і тихий плач води.

Ритмическая перебивка. Дробное стаккато:

Очеретяні флейти тужили по мені,

Плакальниць крила вкривали тіло моє,

Поранений птах сів напитися з жмені,

В темній воді вмирання побачив своє.

И самое главное! Кульминация! Я срываюсь на крик:

Їх закляття

Стелилися чорним димом,

Йшов за обрій –

Розпитував шлях у стріл,

В'ялим листям

Опадали години,

Падав з кручі –

Бракувало крил.

Всё! Тихий шёпот коды, последний аккорд! Я всё сказал. Тишина.

Натка смотрит мне в лицо и молчит. Молчит долго, пока её молчание становится невыносимым.

– Ну? Что скажешь? – не выдерживаю я.

– Знаешь, – она медленно растягивает слоги, – это что-то особенное. Это не похоже ни на что из того, что я слышала раньше.

Это твоя музыка.

– Как тебе? Понравилось? Или не очень? – меня гложет нетерпение.

– По-моему, это офигенно! Это одновременно страшно, красиво и недоступно, как мираж. Затягивает в себя, будто воронка. Ты нашёл то, что искал. И уже расплатился за это сполна.