Соскучилась по Вас у себя — даже на моем тычке и юр'y.

А знаете — как Вы входите?

Стук — открываю — кто-то стоит, с видом явно не при чем, точно и не собирается войти, явно «не я стучал», совершенно самостоятельно от двери. (Может — ветер, может — я.) Мне всегда хочется сказать: — ннну?

У Вас при входе — сопротивление. — Возьму да не войду. — Вы необычно-долго (т. е. ровно на 5 сек<унд> дольше чем другие) не входите.

— Нынче и завтра свободна до позднего вечера — и никто не ждет — Вы ждете, а я не приду — ибо во всех подобных делах безнадежно-воспитана, ибо нельзя — тем более что никто не запрещает! — ходить каждый день, злоупотребляя расположением матери и широкостью взглядов — отца.

Ах, шапка-невидимка! Ковер-самолет!

Кто-то взял у нас и осень. (Ни разу не были в мёдонском лесу и только раз — вчера — в парке.) А что зимой будем делать?

(Здесь кончаются выписки из желтой бум<ажной> праховой записн<ой> книжки конца лета 1928 г. в Понтайяке и первых дней осени 1928 г. в Мёдоне.)

— 1929 г. — 1930 г. (относится к эпохе Муриного трактора; до этого — запись: 'Oса, — п. ч. 'oсы).

Я — кому-то, не то на чьем-то докладе о М<аяков>ском:

— Площадь — не только драка и давка, но и место подвигов — и казней.

(Кажется, о поэте Поп<лав>ском)

— Вся тайна в отсутствии дисциплины. За лучшие строки мы не ответственны, ибо они — дар, мы ответственны именно за худшие: наши. Довести творённое, до рожденного, заданное до данного — вот задача. Нужна воля. Ее у П<оплавского> — нет.

— Сгубил малого Монпарнасс. —

— «Я что-то видел…» — Что именно? — Плох, кто не ответит. Ибо вещь для того ему показывалась, чтобы он ее сказал.

Мур — 2-го декабря 1929 г.

Хлынет дождь в Москве и в Африке —

Дикари моргают как фонари…

Городские города

«Пока не требует поэта…»

— А что если всегда требует, а суетный свет — малодушно погружает?!

Мур: — Здесь будем жить и здесь умрем.

Я, после какого-то его высказывания: — Господи! И это в пять лет! Что же будет дальше?

Мур: — Дальше — шесть лет.

Мур: — А потом я пойду на Фауста…

Я: — На какого Фауста?

Мур: — На Доктора.

Я: — Ты не любишь ни одной женщины, как же ты — меня любишь?

Мур: — Потому что… Потому что Вы мой родитель.

— Миша — он такой маленький! Он в крошке соли живет.

— Мама! Где же покупать, когда вырастешь? Ну, вообще одежду! Потому что мне нужно торопиться.

(Очевидно — уже февраль 1930 г. — раз возглас: в пять лет! (родился 1-го февраля 1925 г.), а м. б. — самый конец 1929 г. и «пять» — предвосхищение. Скорей — так.)

(Здесь кончается светло-зеленая праховая лавочная записная книжка.)

— начало 1930 г. — Мёдон

Мур, видящий похороны: — А покойник — с открытыми глазами! (и т. д. — Эта запись, в полном виде, уже имеется.)

— А лошади — тоже покойники?

— А Л<ебеде>в, мужчина-Л<ебеде>в [152] — тоже будет? А то всё дамы да дамы.

— Облака пустые.

— Нет, они не пустые, они с Богом.

Плача над плохой жизнью:…Раньше козы проходили, а теперь… не… про… ходят…

— Не хочу быть уродом человеческим!

(Человеческим — в отличие от «носатиков» (Зиг и Пюс [153] ), к<оторы>ми хочет быть.)

Мур — 21-го марта 1930 г.

— Я вообще большие магазины не люблю: там слишком много материй этих и слишком много дам.