Хьюберт сказал:

— Я уверен, с ней все в порядке. Ну, большое спасибо за машину, я верну ее через неделю. — И ушел.

Через двадцать минут, поднимаясь по лестнице к себе в квартиру, радостный, предвкушающий удовольствие Хьюберт позвал:

— Флора! — Квартира была пуста, постель, в которой она лежала прошлой ночью, была холодная, от паники у него в желудке что-то сжалось. Уверенность испарилась, и его охватила ярость.

— Какого черта? Где ты? — завопил он. В этот момент в дверях появилась Флора. — Что ты делаешь? Где ты была?

— Я выходила.

— Куда? Что делала?

— Я очень разумно провела день, — она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его. — А почему ты такой злющий?

— Я думал, что ты ушла. Я уже стал думать, не случилось ли что. — Он прижал ее к себе.

— А почему я должна уйти? Как встреча с юристом? — Встревоженная его яростью, Флора высвободилась, скинула туфли и удобно устроилась в кресле. — Только не говори мне, что Пенгапаха нет. И что это за старин?

— Да он не старый, скорее странный. Дал мне ключи, настоял, чтобы я пошел с ним на ленч. От него только что ушла жена, и он хочет убить ее.

Флора откинулась в кресле точно так, как это делала Джойс, хорошо понимавшая, какой эффект производит такая поза.

— Я думал, мы могли бы собраться в дорогу сейчас, прямо днем. Он не станет говорить о работе, он припасет эту новость напоследок, на сладкое.

— Прекрасно, — улыбнулась она. — А он расстроен?

Не отвечая на ее вопрос, Хьюберт сказал:

— Поедем сегодня ночью на машине.

— На машине?

— Я одолжил машину.

— Здорово.

— Ты ела? Хочешь есть?

Она уже настолько привыкла не рассказывать ему все, что решила не говорить и про ленч с Ангусом.

— Я ведь очень разумная, правда? — Она поглядела на Хьюберта и улыбнулась.

Джойс улыбалась точно так же.

— Ты кажешься очень возбужденной, — сказал он.

Флора уже понимала, почему у мужчин, с которыми она танцевала на пароходе, спереди надувались брюки. Такое же случалось и в Коппермолте, но тогда она и понятия не имела почему.

— Боже мой, — вздохнула она, когда Хьюберт потащил ее из кресла, — ну не на полу же! — Они повалились на кровать. — По-моему, мы этим занимаемся слишком уж часто, — пробормотала Флора, а Хьюберт стаскивал с нее трусы. — От тебя так хорошо пахнет, — прошептала она. („Совсем не так, как от моих родителей“, — подумала Флора.) Потом, когда Хьюберт уже отдыхал, она стала вспоминать, как все свое детство и все бесконечные семь школьных лет мечтала, чтобы хоть что-то случилось. Ну вот и случилось.

— Я люблю тебя, — сказал Хьюберт, — и, может, когда-нибудь женюсь на тебе.

— Если я не выйду замуж за кого-то еще.

— За кого, например? — Он гладил ее шелковистые бедра.

— За Феликса.

— Но он женат.

— А его жена может умереть. Или за Космо.

— Такого не может быть. — Хьюберт почувствовал себя виноватым. Может, не стоило так откровенничать… сегодня днем…

— Тебе придется смириться с этим.

— Ну только подумай, я же обещал, что мы тобой поделимся. Мы были такими молокососами. — Хьюберт встал с постели. — Но, как говорил святой Августин, только не сейчас, о Господи.

— Какая наглость! — воскликнула Флора. — А меня спросили? Они поделятся!

— Но когда ты унеслась, подхваченная мисс Фелисити Грин, мы подрались.

— И кто победил?

— Никто. Я поставил ему синяк под глазом, а он отдавил мне ногу. Давай поднимайся. Надо ехать.

Проезжая по Хаммерсмит-Бродвей, Флора спросила:

— Эта машина Космо?

— В общем-то, да.

— Я так и думала.

— А почему?

— Он приезжал провожать меня в Тилбури вместе с Джойс. Ты, наверное, помнишь.

— И?

— Машина пахнет Джойс.

— Многие вещи пахнут Джойс. У нее духи, которые не выветриваются. Заводная девчонка эта Джойс, — а про себя подумал: „Я должен быть благодарным Джойс. Перехватив Флору в Марселе, я бы так не развлекся, если бы Космо додумался до того же“.

Флора не хотела вспоминать о Джойс, заводной или нет, она уже пожалела, что заговорила про это, и в квартире Хьюберта ее что-то тревожило. Она догадалась, что они с Космо делили Джойс, как договорились про нее. Когда они катили по загородной дороге к Грейт-Вест-роуд, Флора смотрела прямо перед собой.

Лондон остался далеко позади, когда Хьюберт сказал:

— Ну, чтобы выглядеть в Пенгапахе пристойно, я скажу, что ты моя двоюродная сестра.

— Но во Франции ты не беспокоился об этом.

— Пенгапах — другое дело.

— Я тебе не кузина. Почему не притвориться твоей сестрой? — Мы оба темноволосые. Так будет больше похоже на правду. — Флора презирала его за новое для него желание быть респектабельным.

Не обращая внимания на яд в ее тоне, Хьюберт заявил вполне серьезно: