— Обсудим.

— Ну, хм, пожалуй… обсудим, — кивнула Милли. — А кто у нас в Индии? Не помню этого почерка.

— Так открывай. — Космо дотянулся до мармелада. — Передай масло, Нигел.

Милли надорвала конверт.

— Вита Тревельян. Кто это Вита Тревельян?

— Мать Флоры, — сказала Таши.

— Ты должна ее помнить, — добавила Мэбс, — ты ее не выносила.

— А чего она хочет? Какой неразборчивый почерк. — Милли подозрительно осмотрела письмо.

— Ну почитайте, — попросил Генри, наслаждавшийся жареными почками и считавший, что за завтраком надо молчать. Таши стукнула его ногой по голени, напоминая, что он не у себя дома.

Нигел встал, чтобы положить себе кеджери [12] .

— Ты растолстеешь, столько ешь, — неодобрительно заметила Мэбс тоном жены.

— Да я и сам борюсь с собой на этих рождественских ленчах. Но чем больше ем, тем больше могу съесть.

Поджав губки, Милли сказала, почитав письмо:

— О мой Бог, как все странно.

— Давай вслух, ма, — предложил Космо.

Милли принялась читать:

— „Дорогая миссис Лей, простите меня, что я вас беспокою, но я помню, как вы были добры, пригласив погостить к себе Флору“. (Но я не пригласила ее еще раз, хотя должна была бы, о Боже, о Боже, как я могла так поступить.) „Она должна была приехать к нам сюда“… Сюда, должно быть, это — да, на штемпеле и в адресе — Пешевар. А где это?

— Северо-западная граница, — ответил Ангус, — никакой охоты на кабанов. Только на шакалов. Прекрасное место, должен сказать.

— Отец, — перебила Мэбс, — не отвлекай.

Милли продолжала читать, и в ее голосе слышалось все большее удивление.

— „Она отплыла из Тилбури в начале октября. Ее проводила учительница, но когда наш посыльный пришел в Бомбее встретить ее, там оказался только сундук с красивыми платьями, которые я заказала ей у маленькой портнихи, к которой все мы ходили в Динаре“. О, я уж и забыла, как она тогда ее монополизировала.

— Ну продолжай, мама, — настаивала Мэбс.

— „Мы писали в школу, думали, может, она вернулась туда“. А для чего ей туда возвращаться? „Но они удивились не меньше нашего и ничего о ней не знали“. …Почему такие надоедливые люди никак не могут успокоиться?

— Мама…

— „В начале декабря пришло письмо, в нем она писала, что не хочет ехать в Индию и будет сама зарабатывать себе на жизнь“. …Что, от самой девочки, что ли?

— Браво, — сказал Нигел. — Смело.

— Нигел, дорогой. Она продолжает.

— „Ей всего семнадцать, и мы беспокоимся, и мы бы хотели найти ее и подумали, может, вы или кто-то из вашей семьи что-то знает о ней. Извините за беспокойство“. Какое странное письмо. И как все странно. О, вот тут в постскриптуме пишет, похоже, она сошла с парохода в Марселе. О небеса, как это необычно…

— Поставщики женщин в дома терпимости, — Нигел подцеплял кеджери и отправлял в рот, — опоили ее и украли.

— Не говори глупостей, — попросила Мэбс, — идиот.

— Она же приходила ко мне! — взвыла Таши. — Мы собирались на неделю на охоту. Я говорила тебе, Мэбс, помнишь? Я звонила тебе. Ты еще сидела в ванне.

— Она не хотела ехать в Индию, и мы ни черта, абсолютно ни черта не могли с этим поделать.

— Не ругайся, Мэбс, это отвратительно, — сказала Милли.

— Мы с Хьюбертом и Джойс проводили ее перед отплытием, — сообщил Космо, — в Тилбури.

— Ну и как она выглядела? — поинтересовался Генри.

— Нормально. — („А нормально ли?“) — Ну, мы все веселились, открыли шампанское, пожелали ей всего хорошего. Это была идея Джойс. — „Я напился, — подумал Космо, — и Джойс, кажется, опекала меня, я спал с ней тогда, так ведь? Почему же ничего не уловил? Почему не помог?“

— Когда она была здесь, — Милли изучала письмо Виты в поисках разгадки, — я думала, она… Меня даже что-то ударило… Ну как бы сказать, она была совершенно… („Совершенно какая? Опасная? Никто не пригласит девушку приехать снова, если сын или муж найдут ее привлекательной“.) Но, Боже мой, сойти с корабля и исчезнуть так странно, если не сказать неприлично.

— А это что, телефон? Ну ладно, я подойду. Я жду звонка, — сказал Ангус. — Она мне показалась вполне разумной девушкой, — проговорил он, выходя из комнаты.

— У отца ведь ничего со слухом не было, — удивилась Мэбс.

„Или с моим, — подумал Космо, прислушиваясь к тому, как в холле отец говорил:

— Да, мой дорогой, да, конечно. Я посмотрю. Да, счастливого Рождества, до свидания. — Ангус положил трубку, его сердце неловко колотилось, и он пошел посидеть в библиотеку. „Почему, — спросил он себя, — не рассказал тогда Милли, ничего же не произошло и не надо было чувствовать себя виноватым. Что дурного — угостить ленчем хорошенькую девушку? Ничего“. И ведь второй случай представился, когда она вскрывала подарки. Он мог все обратить в шутку, рассказать, как экстравагантно он вел себя в „Хардис“, эти удочки на осетра, наживка, рассказать, как Флора предложила пойти во „Флорис“ и „Фортнум“, как очаровательно держалась за ленчем и вела себя, как сама говорила, разумно. „О да, девочка была разумна во французском смысле. Мне шестьдесят шесть, достаточно старый, гожусь ей в дедушки, и слишком старый, чтобы думать, как бы было здорово затащить ее в постель. И попытки быть не могло, разве что мысль, но попробуй объяснить это Милли“.