Тут она лукаво посмотрела на Марину снизу вверх, потому что решила пойти вымыть руки в подсобке, а Марину оставить за себя – не бросать же "малых голландцев" без присмотра.

Марина, добрая душа, без промедления согласилась.

– Только, пожалуйста, побыстрее, ко мне сейчас мой миленький обещал прийти, – громко сообщила она всем "малым голландцам" одновременно.

Энергия, волны тепла и запах! запах! – казалось, били из нее ключом, заполняя все окружающее пространство, в котором места становилось все меньше, а нервной активности и напряжения – все больше и больше.

Лидия Альбертовна не заставила долго ждать и изящно скользнула по натертому мастикой паркету в сторону уборной.

На узкой непарадной лестнице, ведущей в складские помещения, она неожиданно врезалась в кого-то, быстро поднимавшегося ей навстречу.

– Ну, знаете ли… – сказал этот кто-то, и Лидия Альбертовна подняла глаза на незнакомца.

Разумеется, это был Данила. Друг сына и мелкий пакостник-воришка. От возмущения Лидия Альбертовна даже про грязные руки забыла.

– Снова, господин оформитель, куролесить пожаловали? – не без сарказма вопросила служительница прекрасного. Данила покраснел.

Сегодня в музее он совершенно не напоминал скромного вчерашнего гостя. И уж тем более юнца-налетчика, любителя табличек. Может быть, потому, что сейчас одежда на нем была совершенно другая, строгая и аккуратная, из-за чего и сам Данила казался подтянутым и серьезным.

Отчаянно взрослым.

Тем более что Данила смотрел на нее не мигая, точно думал о чем-то напряженно, точно боролись в его сознании некие противоположно направленные силы.

– А я к вам, – наконец выдавил он из себя и покраснел еще больше.

– Это зачем? – Лидии Альбертовне хватило сил казаться грозной и неприступной.

– Это вам, – неожиданно проговорил юноша и вытащил из-за спины цветок на дли-и-и-и-и-и-и-и-и-ином стебле. Типа ромашки или колокольчика, который поначалу даже и не разглядела-то толком.

Видеть растение без горшка зимой казалось чудом. К тому же Мурад

Маратович не дарил супруге цветов с момента рождения сына Артема. Он вообще казался мужчиной несентиментальным. Хотя и несколько нервным.

Она вдруг вспомнила, как накануне Артем представлял ее друзьям:

"Если б вы знали, какие беляши и пельмени готовит моя ма… Если б вы только знали", – говорил он самодовольным баритоном, похожий на ласкового, ручного котика.

– Но почему мне? – медленно покачнулась Лидия Альбертовна, постепенно возвращаясь к реальности.

– Но вы же женщина, – был ответ.

Это какой-то розыгрыш или случайно, вяло подумала она, а он, взяв ее под локоток (жирные ладони Лидия Альбертовна спрятала за спину), повел в отдел древнерусской живописи, где особенный свет и особенная, осенняя тишина. Она так удивилась, что даже и не сопротивлялась, удаляясь в противоположную от собственного зала сторону – все ближе к южному крылу, гравюрному кабинету и кабинету директора Ворошниной Н.М.

Сотрудники музея, близкие в верхам, говорили, что из окна кабинета руководителя галереи благодаря особому расположению здания, стеклянным кубом зависавшего над рекой, и некоторым оптическим секретам, заложенным зодчими, открывался удивительный по красоте и насыщенности вид.

Лидия Альбертовна, никогда не посещавшая приватной территории

Ворошниной Н. М., все время переживала и мучалась: каков же может быть этот пресловутый вид, каким в начальственном окне предстает родной город. Именно об этом она и думала сейчас, гулко и напряженно, увлекаемая Данилой – возмутителем спокойствия или другом сына? Две номинации в голове бедной женщины уложиться не могли, противоречили друг дружке, теснились, медведями в берлоге. Она так и не могла остановиться на одной из них.

И даже кружевные лики святых не смущали ее так, как этот, с позволенья сказать, гносеологический кризис, в просторечии именуемый беспорядком.

Данила тоже, честно говоря, плохо понимал, что делает. Он тащил ее куда-то, боясь остановиться, промедление смерти подобно, а она подчинялась ему, и скользила по начищенному паркету, и опаленные временем доски проносились у нее перед глазами, точно слайды или виды из набирающего скорость трамвая. Вот и стихи вспомнились по случаю.

Мне сорок лет, нет бухты кораблю,

Позвольте, ваш цветок слезами окроплю…

Хотя на самом деле Лидии Альбертовне исполнилось уже больше, она легко соотносила себя с лирическим героем лирического пассажа. Из-за чего и дернулась в зале деревянной скульптуры, среди худых Иисусов и острокрылых ангелов, можно сказать, взбунтовалась.

Ну и застыла как вкопанная.

Данила считал себя странным, необычным юношей. Однажды в пионерском лагере на берегу Черного моря один умный вожатый сказал про него: