Все это пронеслось в голове Лидии Альбертовны за секунду, далее последовал такой же молниеносный вывод: мальчика в обиду не дам, буду спасать.

– Что это? – грозно спросила она. Может быть, даже более строго, чем нужно.

– Скульптура Ван Гога, – столь же грозно (с вызовом) ответил мальчик. Гордый и независимый. Понимал, значит, стервец, что делал.

– Ну, зачем вы все время врете? – выдохнула она. И между ними образовались подобия личных отношений. – Ван Гог не делал скульптур.

Он только картины писал.

– Откуда вы все знаете? – удивился Данила.

– Книжки надо читать, молодой человек, – тоном учительницы английского языка провозгласила Лидия Альбертовна.

– Ну, в общем, это с Ван Гогом я пошутил. Это… коньки…

– Что? – не поняла она.

– Коньки, – повторил он. И было в нем нечто совершенно нездешнее (не знаю, как объяснить).

– Какие коньки? – еще раз переспросила она, обратив внимание, что мальчик трясется. То ли от холода, то ли от перевозбуждения.

– Для фигурного катания, конечно. А какие могут быть варианты?

Они медленно удалялись от картинной галереи в сторону оперного театра. А там и до метро недалеко, десять минут, и вы – дома.

Дома белье замочено и пыль на кафельной плитке в туалете.

Лидия Альбертовна принялась разворачивать брезентовый, негнущийся от холода сверток. Блеснули лезвия. Правда, коньки. А размер мой как узнал?

– Ваш, ваш размерчик, – говорил Данила, приплясывая на ходу. – Я у вас дома когда был, специально ваши сапоги посмотрел.

– А зачем мне коньки? – Лидии Альбертовне отчего-то захотелось понюхать кожу внутри спортивного ботинка.

– Ну, это… Это подарок, – как-то по-взрослому, по-мужски ответил

Данила и стал смотреть куда-то вбок, за случившийся по дороге театр.

– Мне? Но зачем? – Лидии Альбертовне стало неудобно, она не привыкла к знакам внимания. Тем более чужих людей. А тут приятель сына… совсем еще ребенок…

– На Рождество. Ну, знаете… Ну мне вдруг показалось, что вы можете остаться без подарка. И стало вас так жаль, ну, то есть не жаль, жалость унижает человека, а просто я подумал, что это несправедливо как-то получается, что вы всегда своим близким дарите новогодние и рождественские подарки, а от них ничего не дождешься в ответ.
–

Видно было, что говорит он о какой-то реальной, глубокой обиде.
–

Ну, вот я и решил исправить историческую несправедливость, навести порядок и вообще… – Он вдруг остановился и замолчал.

Лидия Альбертовна тоже остановилась и тоже замолчала. Они уже прошли перекресток возле часового завода и поднимались вверх по заснеженной улице прямо к главной площади, к теплому зеву метро, которое пахнет всеми проглоченными за день людьми.

Мимо конструктивизма главпочтамта и вечного огня, в который падал редкий-редкий снег.

– Так почему же все-таки коньки, необычно как-то? – после некоторой паузы вновь спросила Лидия Альбертовна. Они уже прошли сквер с вечным огнем и пересекли улицу имени Парижской коммуны.

– А вы что, "Сцены со вдовой" не помните? – Данилу снедало нетерпенье.

– Какие сцены? – снова не поняла Лидия Альбертовна.

Мимо, посверкивая оранжевыми окнами, проехал трамвай. Внутри трамвая было почти пусто и так же холодно и неуютно, как на улице.

– С какой вдовой? – переспросила она.

– Странная же вы все-таки женщина, – коротко ответил он и снова замолчал.

Улица точно вымерла: ни машин, ни пешеходов. На параллельной улице

Кирова кишело предрождественское оживление, а здесь – хоть шаром покати. Даже окна в домах были темны – в правительственном желтом здании с колоннами и в гостинице, напоминающей венецианское палаццо.

Снег падал вниз, медленно и плавно, казалось, город подтягивается к нему, к снегу, к небу, вверх, точно на дрожжах; поднимается, неуклонно наращивая невидимый уровень. В такой тиши, в таком безветрии разве поговоришь? И вот уже кажется, что снег проникает внутрь и сыплется, усталый, под одеждой и кожными покровами, тает там, внутри, прожигает внутренности, оседая огненными капельками на донышке души.

Странное приключение: простой разговор о простых вещах оказывается чудовищно сложным, потому что для взрослой женщины этот мальчик может быть мальчиком, другом сына, с которым нужно говорить особым, неестественным тоном, чуть-чуть свысока. Но не получается, что-то происходит: неуловимое, легкое, подвижное…

Точно такие же проблемы возникают, между прочим, и перед Данилой, – о чем говорить с взрослым человеком, что может быть интересно женщине "в годах", у которой – семья, дети…

Диалог, можно сказать, совсем не клеится, зависает, пузырится паузами и провисаниями: иные комнаты, иные голоса. Совершенно другие миры. И им не сойтись никогда. Не сойтись?