Из соседних садов налетели трупные мухи, облепив ноздри, глаза и уголки губ покойной.

Наступили сумерки. Небо на западе окрасилось нежно-розовым светом. В фиолетовом сумраке вечера медленно проплывали небольшие красные клочковатые облака, окаймлённые золотом, бесконечно меняя очертания, превращаясь в корабли, лебедей, фантастических чудищ из ваты и разлохмаченного шёлка. Со двора, сквозь камышовую изгородь видно было, как искрится неспокойное море.

Со смоковницы слетели два жирных ворона и стали вышагивать по двору, вымощенному плиткой. Зорба разозлился и, схватив камень, прогнал их.

В другом углу двора деревенские мародёры громили всё подряд. Они вытащили из кухни большой стол, отыскали хлеб, тарелки, приборы, принесли из погреба бутыль с вином, сварили кур, и радостные, оголодавшие ели и пили, чокаясь стаканами.

– Бог взял её душу! Все её грехи не в счёт!

– И пусть все её любовники, ребята, станут ангелами, чтобы вознести её душу!

– Смотри-ка! Гляньте на старого Зорбу, - сказал Манолакас, - он бросает камни в воронов!

– А, вот он где, вдовец, пригласим-ка его выпить стаканчик в память о его курочке! Эй, капитан Зорба, эй, земляк!

Зорба обернулся, увидел накрытый стол, дымящихся кур на блюдах, сверкающее в стаканах вино, крепких, загоревших парней с головами, повязанными платками, беспечных и полных сил.

– Зорба! Зорба!
– нашептывал он себе.
– Крепись. Я жду тебя здесь!

Он подошёл, выпил стакан вина, затем второй, третий - и всё это залпом, потом съел ножку курицы. С ним заговаривали, но тщетно. Старый грек только торопливо и жадно набивал рот, запивая большими глотками в полном молчании. Он смотрел в сторону комнаты, где неподвижно лежала его старая подружка, и слушал заупокойное песнопение, доносившееся через открытое окно. Время от времени пение прерывалось, слышались крики, напоминавшие препирательства, хлопанье дверок шкафов, тяжёлый топот, похоже, там велась какая-то борьба. И снова слышалось молитвенное пение, монотонное, безнадёжное и мягкое, как жужжание пчелы.

Продолжая петь, плакальщицы бегали по комнате усопшей, в исступлении продолжая рыться повсюду. В маленьком шкафчике они нашли шесть чайных ложек, сахар, банку кофе, немного лукума. Тётушка Ленио поторопилась схватить кофе и лукум, старая Маламатения сахар и ложки. Рванувшись, она запихнула себе в рот два куска лукума и пение на сей раз прозвучало сквозь сладкую массу, глухо и сдавленно.

«Пусть осыплют тебя лепестки цветов, а в твой передник нападают яблоки…»

Потом со двора в комнату проникли две старухи, которые сразу набросились на сундук; запустив в него руки, они схватили несколько носовых платков, две или три салфетки, три пары чулок, один пояс на двоих, запихали всё это в свои корсажи и, повернувшись к покойнице, перекрестились.

Мамаша Маламатения, увидев старух, обшаривающих

сундук, разозлилась.

– Продолжай, матушка, продолжай, я сейчас!
– крикнула она тётушке Ленио и с головой влезла в раскрытый сундук. Там были атласное тряпьё, поблекшее лиловое платье, старомодные красные сандалеты, сломанный веер, совсем новый ярко-красный зонтик и на самом дне - старая адмиральская треуголка, подаренная когда-то молодой Гортензии. Оставшись одна, она примеряла её перед зеркалом и серьёзная, меланхоличная любовалась собой.

Кто-то подошёл к двери. Старухи отпрянули, тётушка Ленио снова вскарабкалась на кровать покойницы и начала голосить, стуча себя в перси: «…и тёмно-красные гвоздики вокруг твоей груди…»

Вошёл Зорба, он посмотрел на умиротворённую, пожелтевшую, покрытую мухами усопшую со скрещенными руками и маленькой бархатной ленточкой вокруг шеи. «Частичка земли, - подумал он, - чувствовавшая голод; она смеялась, обнимала. Ком грязи, который плакал. А теперь? Какого чёрта мы являемся на землю, и какой дьявол уносит нас».

И он, плюнув, сел.

Снаружи, во дворе, молодёжь уже собралась танцевать. Пришёл искусный лирник Фанурио. Отодвинули стол, бидоны с керосином, лохань, корзину для белья и, освободив место, начали танцы.

Стали подходить известные в округе сельчане: дядюшка Анагности со своей длинной, крючковатой тростью, в широкой белой рубашке; Кондоманолио, неопрятный, приземистый; учитель со своей большой медной чернильницей, привешенной к поясу, и зелёной ручкой за ухом. Старого Маврандони здесь не было, он, будучи вне закона, скрывался.

– Рад встретиться с вами, дети мои!
– произнёс дядюшка Анагности, поднимая руку.
– Рад, что вы веселитесь! Ешьте и пейте, да благословит вас Господь! Но не кричите. Этого делать нельзя. Смерть слышит, она, знаете ли, всё слышит. Кондоманолио стал объяснять:

– Мы пришли, чтобы описать имущество умершей и затем разделить его между бедными нашей деревни. Вы досыта поели и выпили, хватит с вас этого! И не вздумайте нагружать мешки, несчастные, иначе… посмотрите-ка сюда!

Он угрожающе помахал в воздухе дубиной.