— Мой доугой мистеу Лукас, — ответил Суинтон, — все это, конечно, пуавда. Этот тип написал мне письмо, котоуое дошло до меня с опозданием. Но не понимаю, почему он сбежал и не оставил мне адйеса.

— Он вовсе не сбежал, — возразил Лукас.

— Ну что ж, — сказал Суинтон, — не стану с вами спойить. Ни в коем случае не стану с вами, мой доуогой дууг…

— Что бы это значило? — вмешалась миссис Гирдвуд, заметив вражду между поклонниками Джули и стремясь прекратить ее. — Почему они его арестовали? Может мне кто-нибудь сказать?

— Возможно, он совейшил какое-нибудь пйеступление? — предположил Суинтон.

— Маловероятно, сэр, — ответила Корнелия.

— Ну… ну… Мисс Инскип, может, я зйя назвал это пйеступлением. Вопуос в фоуме выуажения. Мне говойили, что этот Мейнауд — отъявленный йеспубликанец, готовый уничтожить общество, йелигию — коуоче, все на свете. Несомненно, он вмешался в дела здесь, во Фуанции, и поэтому его айестовали. Так я пйедполагаю.

Джули молчала. Она смотрела вслед арестованному, который перестал сопротивляться и вскоре исчез из виду.

В сознании молодой девушки возникали мысли, которыми Мейнард мог бы гордиться, если бы узнал, что он их вызвал. В момент его унижения прекраснейшая женщина на бульварах горячо ему сочувствовала.

— Мы ничего не можем сделать, мама?

— Относительно чего?

— Для него, — она указала вслед Мейнарду.

— Конечно, нет, мое дитя. Мы не можем. Это не наше дело. Он сам ввязался в неприятности с этими солдатами. Может, как говорит мистер Суинтон, дело политическое… Пусть выбирается сам, если сможет. Вероятно, у него есть друзья. Так это или нет, мы ему не можем ничем помочь. Даже если попытаемся. Что мы можем сделать, чужие в чужом городе?

— А наш посол, мама? Ты ведь помнишь, что капитан Мейнард сражался под американским флагом. Он имеет право на защиту. Пойдем в посольство?

— Мы ничего подобного не сделаем, глупая девочка. Говорю тебе, это не наше дело. И мы не станем в него вмешиваться. Идемте! Нужно вернуться в отель. Эти солдаты ведут себя необычно. Нам лучше уйти отсюда. Посмотрите! На улицах новые войска, и они очень невежливо обращаются с прохожими.

Миссис Гирдвуд была права. Один за другим с боковых улиц подходили новые отряды, по бульварам везли пушки с зарядными ящиками, кучера, казавшиеся пьяными, гнали лошадей галопом.

Тут и там пушки останавливались и как будто готовились к стрельбе. Проходили рядами кавалеристы, кирасиры, в основном африканцы.

Все громко кричали, как люди под действием винных паров. По рядам пробегали слова:

— Vive l’Empereur! Vive l’armee! A bas ces canailles de deputes et philosophes! [107]

С каждым мгновением смятение увеличивалось, толпа росла, в нее вливались ручейки с боковых улиц. Горожане смешивались с солдатами, тут и там слышались гневные крики и протестующие речи.

И вдруг, словно по заранее намеченному сигналу, разразился кризис.

Он и был заранее намечен, этот сигнал, известный только предводителям.

С направления Мадлен раздался выстрел из пушки большого калибра, он прокатился по бульварам и отразился по всему Парижу. Его услышали на далеком бульваре Бастилии, где были воздвигнуты фальшивые баррикады. Вслед за первым выстрелом раздался второй. В ответ послышались крики:

— Vive l’Republique! Rouge et Democratique! [108]

Но они раздавались недолго. Почти сразу их заглушила артиллерийская канонада и треск ружей, смешивавшийся с проклятиями негодяев в мундирах, которые бежали по улицам.

Ружейный огонь недолго оставался только в районе Бастилии. Да он и не должен был ограничиваться этим районом, и не только санкюлоты и рабочие попадали под него. Как огненный поток, как подожженный в шахте фитиль, он пронесся по бульварам, поражая мужчин и женщин, рабочих и буржуа, студентов и продавцов, — короче, всех, кто вышел прогуляться в тот ужасный день. Трезвый супруг, с женой по одну руку и с дочерью по другую, веселая гризетка со своим защитником-студентом, ничего не подозревающий чужеземец, леди и джентльмен — все падали под этим смертельным свинцовым дождем. Люди с криками бежали к дверям или пытались спастись в боковых улицах. Но и здесь их встречали солдаты в мундирах. Егери и зуавы, с пеной на губах, со щеками, почерневшими от откусываемых зарядов, гнали их назад штыками и саблями, убивали десятками, среди воплей и дикого смеха, словно сотни маньяков, увлеченных вакханалией смерти!

Так продолжалось, пока тротуары не покрылись грудами мертвых тел, а канавы заполнились кровью, пока больше некого стало убивать, — и жестокости пришлось прекратить, потому что не находилось для них жертв.

Ужасная бойня второго сентября вселила ужас не только в сердца парижан, но и всех французов.

На балконе красивого дома, выходящего на сад Тюильри, стояли две женщины, не похожие на парижанок. Одна — девочка с лицом англичанки, с бело-розовой кожей и с волосами солнечного цвета, другая — темнокожая мулатка.