– Позволь, о вождь, сказать вису о сегодняшнем сражении! – проговорил ученик эриля, обращаясь к Бузиславу. По щекам его плыли алые пятна смущения, но взгляд светлых глаз был тверд.

– А что такое виса? – поинтересовался старший из русичей.

– Хвалебные стихи, – пояснил Ивар, – а это уже деды дедов наших дедов придумали, чтобы после каждой схватки скальды возносили хвалу сражавшимся!

– Хороший обычай, – одобрил Бузислав, – пусть го-ворит.

Ингьяльд выступил вперед, слегка распрямился. Сутулая и нескладная фигура его выглядела в этот момент просто величественно.

Повисла напряженная тишина. Русичи посматривали друг на друга, во взглядах их сквозило недоумение.

– Э-э, – после паузы сказал Бузислав, – все это, конечно, очень красиво.. только я почти ничего не понял!

Ингьяльд беспомощно улыбнулся. Ему и в голову не могло прийти, что существуют на свете люди, не знакомые с основами скальдического стихосложения.

– Я поясню, – пришел на помощь растерявшемуся юноше Ивар. – Первое четверостишие, здесь хельминг составлен из двух переплетенных предложений: тополь бури стали огнистый шип ран в бою кровавил и ран кукушка рьяно рвет тела. Во втором хельминге предложение одно, тут все ясно.

– Ага, а что значит тополь бури стали? – спросил сидящий рядом русич. – Дерево, на которое ветром зашвырнуло железяку?

– Это кеннинг, – ответил Ивар. – Иносказание. Буря стали – битва, тополь битвы – воин. Другие кеннинги тоже легко понять: кукушка ран – это ворон, огнистый шип ран – сверкающий меч. Слово «рана» дважды в одном хельминге употреблено – это плохо, но наш скальд еще молодой и не особенно умелый…

Ингьяльд зарделся точно красна девица.

– А даритель света моря кто? – полюбопытствовал Бузислав.

– Свет моря – это золото, – растолковал Ивар, – а тот, кто его дарит, – вождь, то есть ты.

– Да, на трезвую голову тут не разберешься, – махнул рукой старший из русичей, – эй, Витко, сходи-ка еще за бурдюком. Там должен быть.

Рыжебородый воин, чья пострадавшая во время схватки рука была перемотана чистой тряпицей, вскоре вернулся, потрясая над головой булькающей добычей.

– Ух, напьемся сегодня! – промолвил Нерейд, сладострастно облизываясь.

Бурдюк, встреченный радостным гулом, закочевал по кругу. Ивар сделал совсем небольшой глоток.

– Ты чего это? – удивился сидящий рядом русич. – Не понравилось?

– Понравилось, – не покривив душой, ответил Ивар, – вот только я старший среди своих, и если они напьются, то должен быть хоть кто-то трезвый, чтобы за порядком следить…

И он тяжко вздохнул, вспоминая счастливые времена, когда был простым дружинником и мог пить сколько угодно, не особенно заботясь о последствиях.

– Ага, – понимающе кивнул воин, – у нас Бузислав тоже обычно не пьет много. Все вы, воеводы, одним миром мазаны…

Бурдюк перемещался по кругу, будто солнце вокруг земли, а разговоры у костра становились все бессвязнее. Русичи затянули заунывную и ужасно длинную песню о битве некоего Таргитая с могучим Ящером. Ревели так, что содрогались скалы, а откуда-то издалека прилегало испуганное эхо.

– Ну вот, – проговорил Ивар, – если кто в окрестностях еще не проведал, что мы тут, то теперь уже точно знает.

– Да л-ладно т-тебе, – заплетающимся языком ответил Нерейд, глаза которого хитрым образом смотрели в разные стороны, – от судьбы не уйдешь!

Спорить с этим было трудно. Ивар сидел у костра, глядя на мерцающие угли, время от времени прихлебывал браги. Спать хотелось все сильнее, но уйти он не мог, пока не утихомирятся четверо его (да, именно его!) дружинников.

Зевота раздирала рот, а неугомонный Нерейд вздумал мириться с Витко. Обняв рыжебородого русича за плечи, он спрашивал его с предельной обстоятельностью:

– Ты меня уважаешь? А?

– А то! – не менее серьезно отвечал тот.

– И пра-правильно! – мотал вихрастой башкой Нерейд. – Ведь деды дедов наших дедов… они тоже… не дураки были выпить! И наверняка друг друга уважали!

Витко соглашался. Ивар вздыхал, поражаясь глубокомыслию гуляк, а в небе, куда выше горных вершин, весело перемигивались созерцавшие землю звезды.

– Ух ты, красотища-то какая! – не удержавшись, воскликнул Гудрёд, когда викинги, ехавшие в этот день передовым дозором, взобрались на гребень невысокой гряды, которая протянулась поперек пути.