За письменным столом Шлосберга сидел Гидеон Аш.

– Проклятый сукин сын, - сказал он сердито.
– Почему ты не связался со мной раньше?
– Он вскочил со стула, повернулся спиной и стал глядеть на развертывающийся в окне вид.

Ибрагим подошел к нему сзади, и они стали глядеть вместе. В конце концов они по-вернулись друг к другу, крепко и без слов обнялись. На столе появилось виски.

– Только капельку, - предостерег Ибрагим.

– О чем ты, черт возьми, думаешь?
– спросил Гидеон.
– Три месяца назад я мог бы разработать что-то вроде сделки, что-нибудь такое. Так или иначе, теперь ты остался с но-сом.

– Таков Израиль, - отпарировал Ибрагим.

– Я бы предпочел быть в Тель-Авиве, чем в Акбат-Джабаре.

– Я бы тоже, будь я евреем.

Возраст Гидеона внезапно дал о себе знать, когда он опорожнил свой стакан и тут же налил из бутылки другой.

– Мы, конечно, дураки, - сказал Ибрагим, - но мы очень надеялись, когда приехали в Цюрих. В конце концов, мы же не в Аммане, а в настоящей западной стране, демократи-ческой. Когда здесь на нас смотрит весь мир, наши делегации, конечно, должны были действовать цивилизованным и разумным способом. Наверняка пресса выражала бы сим-патию моему народу. Я был наивным дитятей. Кому все это нужно? Ну, может быть, евре-ям. Ты знаешь, как мы говорим. "Евреи добрые. Пользуйся этим".

– Они также считают, что могут унижать нас до уничтожения, - сказал Гидеон.
– Этого не будет. Нас раньше унижали порочные общества.

Ибрагим на мгновение побледнел при этом замечании. Что толку биться с Гидео-ном?

– Если бы я пришел к тебе с самого начала, результат был бы тем же, что и теперь. Гуманность - последнее, что приходит на ум египтянам и сирийцам. А увековечение не-нависти - первое, и в этом они преуспели.

– Да, это так, - согласился Гидеон.
– Эту шараду они будут продолжать, пока тысячу раз не исхлестают дохлую лошадь. А потом еще одна конференция, и еще, и еще. Потом война, еще одна. А ты, брат мой, так и будешь в Акбат-Джабаре.

– Что же нам делать, Гидеон?

– Восстать. Правда, никогда еще революции не происходили среди арабского наро-да, одни только заговоры, священные войны, убийства. О Боже, почему так получается, что вы живете под сапогом военных и фанатичного духовенства?

Ибрагим, не обращая внимания на гнев Гидеона, допил свое виски, покраснел, зака-шялся и попросил еще.

– Ты что-нибудь слышал о моем сыне Ишмаеле?
– спросил он наконец.

– Нет. Для Нури Мудгиля почти невозможно связаться со мной в Швейцарии. Слиш-ком много связных могут исказить послание и, кроме того, поставить Мудгиля в опасное положение.

– Понимаю.

– Мне кажется, Ишмаель в безопасности. Боюсь, нельзя то же самое сказать о Джа-миле. Есть у меня контакты с полковником Зиядом. Он мечтает свести с тобой счеты.

– Зияда я не боюсь. Я умею с ним обращаться.

– Конечно, пока ты сохраняешь свое положение, иорданцы не стали бы вести вокруг тебя свои игры, но не недооценивай жестокости Фарида Зияда. Он может являть внешне-му миру цивилизованное лицо, английскую выучку и все такое, но не жди от него мило-сердия. Ты уже не будешь таким же сильным лидером, каким был до отъезда. Вот чего он ждет. Я боюсь за Джамиля.

– Я это знал, уезжая из Палестины, - сказал Ибрагим.

– У меня все еще есть кое-что, чего иорданцы от меня хотят, - сказал Гидеон.
– Дай мне договориться о тебе и твоей семье. Я подумаю кое о чем.

– Я не опозорю храбрости моего сына.

– Храбрости ради чего, Ибрагим? Чтобы вырасти террористом? А если бы в той тюрьме оказался Ишмаель? Стал бы ты договариваться о нем?

– Скорее я дал бы Ишмаелю умереть, - ответил Ибрагим без колебаний.

Лицо Гидеона внезапно побагровело от гнева. Он ударил кулаком по столу; он не мог говорить.

– Я пришел не для того, чтобы спорить с тобой, Гидеон. Это ты всегда говорил, что араб живет в фантазиях. Ну, а ты разве не пережил самую большую фантазию из всех? Ты веришь, что вы одолеете арабский мир?

Гидеон устал и окаменел от многих месяцев разочарований. Он снова взялся за бу-тылку.

– Я скажу тебе, чего боится ваш Бен-Гурион, - нажимал Ибрагим.
– Он боится, что Израиль кончит тем, что превратится в левантийскую страну, живущую так же, как и мы.

– О нет, - огрызнулся Гидеон, - этого не будет, потому что мир для нас - ценность. Ценность для нас - любовь.
– Он вскочил со стула и начал ходить туда и обратно, как в клетке.
– Я приехал сюда, в Цюрих, веря, что хотя бы на йоту правда, разум проникнут в те запертые склепы, что вы носите в ваших головах.
– Он наклонился через стол к лицу Ибрагима.
– Что за порочное общество, религия, культура... что за человеческое сущест-во... может производить эту вулканическую ненависть... что знает только ненависть, вос-питывает только ненависть, существует ради ненависти? Что ж, позволь умереть своему сыну. Будь гордым, хаджи Ибрагим.

Они стояли, шатаясь, два гладиатора на краю гибели.

– Давай, - подзадорил Гидеон, - выхватывай свой кинжал. Это все, что ты умеешь.

Ибрагим отвернулся.

– Я не знаю, увидимся ли мы еще раз. Я не хотел, чтобы так получилось.
– Он подо-шел к Гидеону и вскинул руки.
– Разве ты не видишь - я побежден!
– воскликнул он с бо-лью.
– Если я пересеку границу Израиля, мое сердце умрет.

– Знаю... знаю, Ибрагим, - прошептал Гидеон.

– Гидеон, брат мой, я побежден.
– Он заплакал.