– Через неделю - отчетно-выборное собрание. Будем рекомендовать вас в члены парткома, в сектор по работе с комсомолом. Требуется ваше согласие.

Скребнев был в спортивной куртке, без галстука, волосы торчали в разные стороны, хотя было заметно, что недавно эти волосы, какие-то непокорные, причесывались влажной расческой.

Никакой неожиданности для себя в этом предложении Беляев не услышал.

– Принимаю предложение!
– сказал Беляев с улыбкой, а про себя подумал о прямо противоположном.

– Тем более, на вашем факультете нашли листовки против ввода наших войск в Чехословакию... Вы прекрасно знаете студенческую атмосферу. Надо поработать, разъяснить, выявить писак этих листовок...

– Выявим. Мои ребята уже занимаются.

– Отлично. Я вас включаю в список выступающих. Надо как следует поклеймить чехословацких изменников, недобитую буржуазию...

– Поклеймим, - сказал Беляев.

– Отлично. Тезисы выступления мне покажете.

– Обязательно!

Скребнев протянул руку Беляеву.

В комитете комсомола Беляев нашел завсектором печати Берельсона, единственного еврея на весь комитет.

– Надо осудить чехословацких империалистов,- сказал задумчиво Беляев.Скребнев дал указание.

– Понял!
– сказал аккуратненький, с тонким горбатым носом Берельсон и поправил галстук на крахмальной сорочке.

– Текст дашь мне завтра.

Берельсон открыл блокнот и что-то записал в нем.

– Понял!
– сказал он.

Беляев было пошел, но остановился, обернулся и сказал:

– Напишешь от первого лица. Я буду выступать.

Улыбка Берельсона была беспредельной и обнажала груду искривленных, росших один на одном зубов.

Беляев шел по длинному коридору и думал, что только так и нужно вести себя в этом "дружном коллективе". Под этим он понимал очень многое.

С кафедры он позвонил Пожарову на работу, в Академию народного хозяйства, куда тот распределился, и спросил, нашел ли он для него книжника.

– Коля, - кричал в трубке Пожаров, - я тебе такого гениального еврея нашел, у которого есть все!

– Прямо-таки все?

– Все!

На кафедру зашел Сергей Николаевич. Пиджак расстегнут, в карманчик голубого жилета, в тон костюму, тянется золотая цепочка к часам. Он обнял Беляева, когда тот положил трубку, отвел к окну и сказал:

– С тебя пузырь. Скребнева только что видел. Ты не подведи, Коля.

– За кого ты меня принимаешь. Выделено ему уже двадцать соток. В Жаворонках. Как встречусь с одним человеком, так Скребневу и объявим. Пока не болтай.

– Понял, - сказал Сергей Николаевич.

Беляев поймал такси и через десять минут, подхватив Пожарова у метро, был на Пятницкой. Болтая о дачных делах, дворами прошли к средневековым палатам. Во дворе снег был бел и чист, не то, что на улице. Несколько дней стояла оттепель, хотя шел декабрь. Под аркой располагалась железная, недавно выкрашенная зеленой краской дверь. Сбоку был звонок. Пожаров позвонил. Через некоторое время загремели какие-то замки и задвижки, и дверь открылась.

– Проходите, - деловым тоном сказал пожилой, грузный человек.

Он закрыл за вошедшими сначала железную дверь, затем вторую деревянную, белую с бронзовой ручкой.

Небольшая комната со сводчатыми высокими потолками была книжным складом. Книги стояли на стеллажах, лежали стопами на столах, под столами, на полу, в маленькой подсобке, где был пришпилен западный лаковый плакат с голой девицей. На торцах стояков и полок кнопками были прикреплены многочисленные фотографии.

– Это - Николай, - пробасил Пожаров, снимая с головы шапку.

– Иосиф Моисеевич Эйхтель, еврей, - представился хозяин.
– Прошу располагаться. Итак? Книжки?

– Да, - сказал Беляев, вешая свое потертое драповое пальто и кроличью шапку на вешалку.

Пожаров стоял в дубленке.

– Нет времени. Борис Петрович ждет.

– Давай, гони!
– сказал Беляев.
– Вечером сообщишь. Чтобы бумаги были готовы.

– Они уже готовы, - сказал Пожаров и вынужден был беспокоить Иосифа Моисеевича, чтобы тот его выпустил.

Когда двери вновь были закрыты, Иосиф Моисеевич сел за невысокий столик в прорванное старое кресло, закурил и предложил Беляеву садиться напротив, в такое же видавшее виды кресло.