– Федор!
– окликнул Боброк вдогонку.
– На все поле гласи!

Федор Кошка на телегу не полез и прямо с земли обратился к обреченному:

– Великой князь дозволяет тебе, Вельяминову Ивану, сыну Васильеву, выговорить волю свою последнюю!

Иван Вельяминов вскинул голову:

– Сладка была бы моя воля, да дьявол ее стережет!
– Тут он с насмешкой глянул на великого князя и криво усмехнулся.

Гулом ответило Кучково поле. Где-то совсем близко ахнула женщина и послышались еще голоса.

– Лепотою в лице всю родовую обрал Иван!

– Простите меня, люди, грешного! Прости и прощай, матушка, прими поклон низкой от сына своего!
– Иван поклонился в сторону Неглинной, потом всему люду московскому.

Жмых опять стал тянуть Ивана с телеги, но тот вновь оттолкнул его ногой и уже торопливо, боясь не успеть, заговорил:

– Великой иняже! Нет у меня к тебе ни мольбы, ни жалости. Высоко вознесен ты богом, но помни: Бого-любокий князь не ниже летал!

И в тот момент, когда поле вновь ответило гулом, к телеге подъехал Федор Кошка, сказал что-то Ивану, но тот махнул рукой - отойди!
– и продолжал:

– Спасибо тебе, княже, и за то, что не задавил меня в крысином углу! Дивно мне сие, ибо Москва стоит и грязнет на подло пролитой крови, отойти ли ей от обычая?

– Пора!
– потребовал Дмитрий.

Жмых ухватил Ивана за подол и дернул на себя. Вельяминов упал, но с телеги не свалился, а вновь поднялся и крикнул уже священнику, подходившему к телеге. Медным крестом он еще издали осенял приговоренного.

– Едино слово!
– воскликнул Иван.
– Ты, великий княже, отымаешь живот мой - твоя воля, твой грех! Но почто ты велишь голову мне рубить топором, как курице презренной? Вели мечом меня обезглавить!

Кучково поле вновь ответило широкой волной убегающих к Неглинной голосов. Бояре опешили вновь. Тишиной, будто тенью, накрывало все поле, и шла эта тишина опять же от телеги, от старого, серого пня, косо срубленного в былые годы.

Дмитрий молча привстал в стременах, вынул меч, бросил его Жмыху: Секи!

– А ну, сойди! Сойди!
– потребовал Жмых, коим Капустин был, кажись, недоволен. Весь в рубцах, растеках кровавых он сейчас припрыгивал с мечом в руке и тянул Ивана ко пню.

– Шевелись, тысяцкой!
– покрикивал Жмых, выслуживаясь перед Капустиным, перед грозой своей.

– А чего это Жмых больно красуется? Надо бы его первого! Ишь возглаголал!

– Велика честь: дали картавому крякнуть! Выкрики затихли, и снова голос Жмыха:

– Стань на колени!

– Секи, пес!
– прохрипел Иван Вельяминов и лишь склонил голову на грудь, чуть подавшись ко пню и склонившись над ним.

Жмых попрыгал рядом, помелькал рваниной рубахи из-под грязного мятля, брошенного ему конюхами Беклемишевых, и догадался: вспрыгнул на пень.

– Не шевелись!

И ударил мечом. Кровь брызнула не из шеи - из спины! Вельяминов застонал, поднял искаженное болью лицо на Жмыха, а тот, почуя неладное, торопливо ударил в другой раз. Вельяминов видел этот удар и невольно подставил руку, но с места не сошел. Удар был тяжелый, он прорубил ему кисть и задел угловину лба. Народ зашумел. Конники всех трех полков едва сдерживали напор толпы. Тут Вельяминов упал у пня, Жмых соскочил на землю и еще двумя ударами отсек наконец голову.

Дружина пасынков пробила дорогу в толпе, и великий князь двинулся за полусотней гридников назад, к Кремлю. Мечник Брелок, чуть поотстав, вез меч великого князя в опущенной руке. Дмитрий лишь раз оглянулся на мечника, чуть придержал кона и так, задумчиво, подъехал к Спасским воротам. Там и вовсе остановился и решительно повернул к Живому мосту. На подъезде велел всем стоять, лишь Бренок последовал за великим князем на зыбкий настил моста. Всем трем дружинам и людям, добежавшим до Кремля за конными, хорошо было видно, как Бренок подал меч с темными полосами застывшей крови великому князю и тот бросил меч в Москву-реку:

– Да не повторится сие во веки веков!

7

Рузу с ее деревнями купил у удельного князя еще дед, Иван Калита. От отца Дмитрий слышал, что городок этот мал, но доходен и лепотою пригож. За девятнадцать лет княжения немало открылось Дмитрию великих и малых городов - Ростов, Галич, Устюг.. Но всю землю да еще по мирной докуке так и не объехал. Вот в Рузе не бывал, и неведомо, когда бы удосужился, не случись после славной битвы на Воже нового испытания: тяжелых дней ожидания, ловли, суда и казни Вельяминова. Куда как нелегки оказались и последующие дни... После казни Евдокия заперлась в своей светлице с теремными боярынями, забрав детей к себе, а когда он повелел ей выйти, она вышла и назвала его, великого князя, мужа своего, иродом! Проучить бы кня-гинюшку, да не взято у него в обычай: ни бить - не бивал, ни за волосы таскать - не таскивал. Отчего в нем столь мягка душа ко княгине, он и сам не ведал - от любви ли великой или оттого, что Евдокия что ни год, то нового младенца у сосков держит, а там вновь животом тяжелеет? Вот тебе и на: ирод!

На другой же день Дмитрий приказал отслужить панихиду по Ивану Вельяминову, а Бренку велел сбираться малою дружиною пасынков на рыбные и птичьи ло-вы. Никого из ближних бояр с собою не брал, случившемуся же тут Боброку сказал ехать на дворы Вельяминовых и довести им, что-де он, великий князь, зла на их род не держит, я они вольны в сердце своем, как и в делах, и мочны по древнему закону в любое княжество отъехать. Вельяминовы, по слухам, не мыслили о том, молча скорбели по казненном, и Дмитрий, изнуренный заботами последних двух месяцев, направился к Рузе.