Бренка еще не было, и за покладника в шалаше шевелился Митька Всеволож. Сдумалось ему, что великому князю жестко на походной постели, он приволок от Олферия две медвежьи шкуры, но Дмитрий не желал лежать. Он сам пришел из лесу, сам обмыл раны в ручье, только завязывать позвал Олферия. Древолазец крикнул племянницу, и, пока та, замирая от страху, обмывала травным настоем плечо, бок и руку великого князя, Олферий стоял рядом с шапкой в руке и твердил:

– Так-то оно и добре! Добре так-то... Кости - целы, жилы - целы, а мясо - на что оно? Надю бога благодарить...

– Расплодил тут медведей!
– прикрикнул на него Митька.

– Истинно, боярин... Медведи-те у меня искони злы. Дмитрий не слушал их, он смотрел на племянницу, дивясь той непонятной и властной силе, что кроется в молодости. Вот они, юные, крепкие руки, мелькают рядом, касаются его тела - и стихает саднящая боль, и сладко ему, и радостно отчего-то... Дмитрий сидел перед ней на постели, а когда она стала перед ним на колени, чтобы ловчей замотать бок, и коса ее сползла мимо плеча на грудь, он взял эту косу здоровой правой рукой и нежно положил на ее узкую гибкую спину.

– Как нарекли тебя?

В ответ только румянец ударил в загорелую щеку и тронулось ухо тем же зоревым светом.

– Улькою! Улька она!
– тотчас встрял осмелевший бортник.

– Тебя ли вопрошают?
– строго покосился Дмитрий.

– Пошел вон!
– тотчас погнал Олферия Митька.

– И ты изыди с ним!
– повелел Дмитрий, а когда те вышаркнули из шатра, тронул Ульку за плечо. Она тотчас подняла испуганные глаза на великого князя и опустила их вновь.

– Почто смолчала?

– Ульяною наречена...
– вымолвили дрожащие губы.

Дмитрий властно положил руку ей на плечо, нагнулся и крепко поцеловал сначала в шею, мимо косы, потом - прямо в губы, раскрытые от ужаса и восторга...

Ночью он отпустил ее с серебряной гривной на шее.

8

Весна грянула небывало: то солнцем, то дождем, то густым всеядным туманом изъело снега в полях, вытопило их из лесов, и наполнились низины рыжей, духмяной, талой водою. Реки взломали лед, разгрозились на диво, понесли, закружили в бурной круговерти мостки, остожья, избенки рыбаков, звенья заборов, бревна, сани, колеса... Держись, Русь! Да не убояться тебе стихии! Живи и радуйся обновлению жизни!

Великий князь выехал на восходе из Фроловских ворот Кремля. Сотня гридников загодя выскакала на Владимирскую, еще не просохшую дорогу. Стремянной полк придержал коней перед Живым мостом, пропуская князя с мечником, Боброком и походным покладником Иваном Удой. Следом за ними двигался небольшой обоз под охраной полсотни кметей; в головной колымаге, запряженной тройкой тихих, степенных коней, сидела сама княгиня Евдокия с болезненным сыном своим, Юрием. Немалые версты лежали перед ними до перво-пристольного града Владимира, куда ехала княгиня на поклон к иконе Владимирской божьей матери, дабы смилостивилась богородица и ниспослала здоровье отроку.

Дмитрий тоже решился наконец пожить во Владимире, навестить заветный престол - предмет междоусобиц княжеских, вожделенную мечту князей тверских, рязанских, галицких и других многих, проливших из-за этого немало крови христианской на радость врагам. Хотелось ему и помолиться в светлых храмах боголюби-вого древнего князя Андрея - отдать долг преданности уголку этой русской земли, как повелось у великих князей исстари... Мягкая еще, непыльная дорога, бодрый воздух, высокое, погожее небо и еле тронутые зеленью леса и поля, живущие ожиданием пахоты, - все радовало Дмитрия. Бодрое веселье, заполнившее Русь после славной победы на Воже, делало печаль по Монастыре-ву и Кусакову, погибшим на Воже, высокой и светлой. Монастырев, Кусаков... Так и не удосужился он послать их в свейские земли за оружием, придется, видать, своим обходиться, коли нагрянут тьмы с ордынской стороны. А они нагрянут.

– Послан ли человек в степь?
– спросил Боброка.

– Как велено, послан вечор Елизар-доводчик, - ответил степенно Боброк.

Перебросились словами - накатила забота за заботой, лучше бы не касаться эти дни никакой княжеской докуки, но как тут не коснешься? Вот едет он, великий князь Московский, ко Владимиру, а в голове помыслов невпроворот: в помин кого ставить первую свечу? Первую надобно поставить в помин матушки Александры, вторую - в помин отца, князя Ивана, третью - в помин старшего сына, Даниила, четвертую надобно бы во здравие детушек, но душа не велит, пока не поставлена свеча за упокой души Ваньки Вельяминова. "Ишь, чего удумал: меня зельем извести, крапивной сын!" - разжигал в себе злость Дмитрий, но злость не подымалась, слабая волна ее расшибалась об одно и то же тяжелое виденье: толпы народа на Кучкове поле, плач, выкрики, ропот жалости и он, Ванька, его узко поставленные глаза, сухие, воспаленные, наполненные ярью. А когда подводили его к пню, он сутулился, как отец...

– Дмитрей свет Иванович! Почто кручинен во светел божий день?
– весело прищурился Иван Уда.
– Тебе ли, солнышко светлое, тенью застилатися? Ты праправнук самого Олександры Ярославича Невского! Ты первой взградил на кремлевском холму стены белока-менны! Ты первой побил татарву! Ты первой на Москве зельем стрельнул со стены! Ты первой...

– Я первой учинил на Москве смертную казнь принародно!
– с горечью перебил покладника Дмитрий, и тот умолк.

Давно уже выехали за Москву. Вот уж и слободы миновали, и Клязьму-реку переехали, и потянулись леса по обе стороны дороги, а слова Уды все еще звучали в ушах. Было в них и дело важное: стрельба из железной трубы, набитой самопальным ярым зельем. Зелье и трубу привез на Москву Боброк, когда брал Казань, а туда попала та труба с зельем из Китая, торговцы конями завезли, должно быть... Помнится, как подожгли трубу впервой улетела труба от Фроловских ворот до церкви Спаса, что у Чудова монастыря. Тогда Боброк привязал трубу веревкою к телеге, набил зельем с камнем, заткнул куделей и поджег. Грянуло так, что все галки на Москве в небо поднялись, а телега перевернулась. "Надо будет ту трубу вмуровать в стену..." - пришла занятная мысль, и Дмитрий вообразил, как будет стрелять та труба по ворогам из стены, побивая каменьем и пугая смертоносным громом.