Олферий оказался не из робких, в лес он подался с

семейством не от обложного страху, а из осторожности и с толком: когда подошли к его избе, она была пуста. Пусты были хлев, конюшня и даже избенка-медовуша. Напрасно пасынки заглядывали в бочки, кади, корчаги, в кринки, ладки и горшки - дух медовый слюну гонит, а меду нет!

– Меду? Велю!

Молодым конем вскинулся Олферий. Разметал ворох соломы, откинул жерди и достал из ямы ушатец меду. Бортник принес и поставил тяжелую ношу к ногам великого князя, и, когда ставил, наклонясь, обнажились на обеих руках недавние, сизые шрамы - от кистей до локтей и уходили выше.

– Медведь?
– догадался Дмитрий.

– Он, княже.
– Олферий стоял на одном колене и смотрел снизу, как матово посвечивает гривна на шее пресветлого князя.
– Медвзди злейшие супостаты мои, кабы не зубы медвежьи, превелико меду наломал бы ныне в дуплах.

– Много ли воеводе отправлено?

– По старине: два берковца да опричь того... Боярин у меня полуберковца выкорил себе.

"Добре живется воеводе, коль с каждого бортника по пяти пудов меду..." - подумалось Дмитрию.

– Сколько душ под крышею?

– Девять чад бог послал, княже, да баба, да я, да племянницу приютил, братову дщерь. Порублен Михайло Рязанью в досюлыны годы... Слава богу и тебе, великой княже, живем покуда...

Бортник поклонился Дмитрию головой до земли.

– И присевок держишь?
– кивнул Дмитрий на поле, что светилось стерней во всю свою половину, вторая сочно зеленела всходами озимой ржи.

Бортник осторожно оглянулся на поле, на избу с хлевом, на конюшню и кивнул, договорив ответ:

– Ржица уродит - на овес меняю коньку, понеже свой овес медведи травят, окаянные. Не уродит - пушной хлеб зобаем.

– Птицу берешь?

– Беру, княже. На рождество богородицы воевода повелел воз глухарей да воз куропаток белых прислать. Вот перевесья [Перевесье - сеть на птиц, ставили высоко над землей] поставлю еще...

Бортник не договорил, Дмитрий кликнул Бренка и на просеках и полянах. велел калить чашу меду бражного Олферию. Мужик, все так же стоя на коленях, выпил большую деревянную чашу и крякнул.

– Что сладко кряхтишь?
– спросил Бренок.

– Всяк выпьет, да не всяк крякнет, боярин.

– Еще?
– спросил Дмитрий, чуть сощурясь и остро вглядываясь в лицо бортника, на котором от улыбки вдруг вылучились повсюду - на лбу, у глаз и на переносице - тонкие брызги морщин.

– Спаси тя бог, великой княже! Отменен мед браж-ной, и тороват боярин, слуга твой: этака чаша едина за семь идет.

– Испей восьмую, - чуть улыбнулся Дмитрий, все больше отходя душой.

– Испил бы, да грех поблизку: понеже за седьмой чашей дьявол идет и с восьмою грехи несет - нелюбье, брань, побои да лихоимство, да... всяко... прелюбодейство.

Дмитрию понравился ответ, но Бренок встрял:

– Прелюбодейство! Небось племянницу-то эвона какую пригрел! А племянников разве не было?

"Уж и высмотрел!" - покосился на мечника Дмитрий.

– Племянника тоже поял бы под крцшу, да не ровен счет ложился: тринадцатым племянник шел за столом, а того не повелось под иконою! Так-то, боярин,..

Ответ был дерзок, и, не будь тут великого князя, Бренок не простил бы. Дмитрий тоже принахмурился:

– А вели-ко жене со племянницею рыбы добыть скоро!

Снова вскинулся Олферий с земли - только лапоть скрипнул, и вскоре из избы вышли две женщины, поклонились Дмитрию и Бренку, Старшая взяла деревянное ведерко, подала молодой, робко остановившейся под взглядами великого князя я его слуги, а сама взяла от пристенка грабли, и обе направились вверх по ручью.

– И верно - грабли!
– удивился Бренок.

С минуту Дмитрий любовался легкой походкой молодой рыбачки - шла она, не качнув косой на спине, легко ступая босыми ногами по густой отаве.

– Михайло...
– Дмитрий вдруг забыл, зачем окликнул мечника и, все еще держа взглядом русую косу, мелькавшую над кустами, придумал: - Мед пасынкам подели. Посматривай!

С этими словами Дмитрий не торопясь вышел из шатра, подошел к избе и отворил дверь. Изнутри, из полумрака, вместе с тяжелыми запахами кисели, шкур, пареной репы и меда вырвался наружу дружный рев малолетних. Дмитрий не стал пугать больше и отправился краем поля к ручью. Саженях в двухстах, у самого перелеска, наткнулся на ловушку для куропаток. Сеть в крупную клетку лежала на земле, прижатая воткнутыми в землю сучьями, лишь один ее край приподнят на палку, образуя гостеприимный вход, а внутри стоял сноп необмолоченного овса. Рядом было подсыпано зерно, узкой, заманивающей дорожкой. К нижнему концу палки была привязана крученая нить, убегавшая в кусты. Там хоронился бортник на рассвете и ждал, когда стая куропаток, штук до ста, войдет внутрь и примется оклевывать сноп, тогда он дергал нить- и край поднятой сети с привязанным камнем падал, накрывая птиц... "Ловок бортник..." - усмехнулся Дмитрий. Он слышал о таком лове, но видать не приходилось, а куропаток из Рузы тиун раза четыре привозил по целому возу поклон от воеводы... Дмитрий еще раз осмотрел хитрую ловушку и пошел берегом ручья, обходя густые кусты и потрескивая малинником.