Шрифт:
– На щи-и-ит!
– Ив крике этом было то чудовищное всепрощенье, что даровал разъяренной людской лавине их великий князь, добивавшийся, как и все другие князья, славы и власти на этой земле, под этим небом, принявшим в себя дым половецких, татарских нашествий и самый горький дым единокровных распрей.
В детинце и в женском монастыре, уже охваченных огнем, укрывались женщины и дети. Тверитяне ворвались туда и обдирали с них одежду. Митька выследил молодую монахиню, но та скрылась в дыму и юркнула за стену монастыря, в горящий город. На площади, где еще можно было дышать, он настиг ее и ободрал донага. Скрутил.
– Хороша чага? [Чага - пленница]
Князь Михаил сидел на лошади посреди площади и наблюдал за концом города.
– Кощеев [Кощей - пленник] надобно брати - больше толку!
– отвечал он племяннику.
А в монастыре и детинце дело шло к концу. Оставшиеся защитники были порублены. Люди, обезумевшие от страха, пустились вплавь на другой берег Тверцы. Девушки, женщины, монахини - все ободранные донага, кидались от сорому в воду, и многие тонули.
– Будьте прокляты, окаянные!
– Ниспошлет вам господь возмездие!
– Ироды-ы!
Детский плач, пронзительно-высокий, калеными стрелами прошивал все остальные звуки - пожара и затихающей битвы - и долетал до слуха великого князя Михаила Тверского.
– Труби сбор!
– повелел он сотнику, бывшему все время при стремени.
Трубы нескладно и тихо - видимо, трубачи были на грабеже - сыграли сбор, но мало кто вышел из дома. Легко ли оторваться от грабежного зуда, легко ли отринуть себя от поверженной жертвы?
Разграбление Торжка продолжалось до сумерек.
3
Сторожевой полк шел на полдня впереди главных сил. Вел его Монастыре(r). Дмитрий полюбил Монастыре-ва во время тяжкого пребывания в Орде и доверял ему. Монастыреву было сказано в ставке великого князя, дабы створил правое дело - усмирил Тверь и Литву, и довели: к Любутску подошел с новыми силами сам Ольгерд. Туда же, на соединение с ним, направился и Михаил Тверской.
– Сила там великая, Митрей, зри денно и нощно, а ежели завидишь ворога - посылай до меня вестника, - сказал Дмитрий.
На втором дне пути сторожевой полк выделил впереди себя еще свою, особую сторожу - легкий разъезд из десятка бывших гридников. Главным был поставлен Арефий Квашня, поскольку Тютчеву Монастырев не доверял после самовольства на базаре в Сарае. В полку, правда, поговаривали, что Монастырев просто завидует Тютчеву, ведь выкупил из полона такую красивую девку, что вся сотня на дворе епископа чуть не загрызла счастливца. Говорили также, что Тютчев будто бы обручен с нею и вот-вот женится, только ждет осенних денечков... Квашне не давалось начальство, но он старался и в то же время, памятуя старую дружбу с Тютчевым, слушал того, а порой и подчинялся даже тут, в сторожевом разъезде.
На закате, как и было наказано, они остановились, выбрали место для стана, но костра не разложили, только спешились и стали поджидать сторожевой полк. Сидели тихо. Новые места, незнакомая полулесная дорога, что посвечивала рыжей пылью, уходила вдоль неизвестной речушки и ныряла в опушковый кустарник, поломанные жерди покинутого выгона - все говорило о заброшенности этого места. Не промычит корова, не щелкнет кнут пастуха, ни крика петушиного, ни ребячьего плача - омертвевший край. Какое-то лихо коснулось и этих мест.
– А ведомо ли вам, сколь много побил Михаил Тверской люду православного?
– спросил начальник Квашня.
– Во Торжке, что ль? Знаем! Пять скудельниц мертвых наметали, отозвался Захар Тютчев.
Он сидел на щите и трогал языком белесый пушок на губе. Ему казалось, что судьба обделила его, поскольку у того же Квашни уже образовались вполне, видимые усы и высыпала бородка, а у него - лишь робкий пока намек...
– А за Тверью наши видели, как утопленников вьь лавливали из Тверды. От Торжка доплыли!
– На рогожках носили...
– О, господи!
– перекрестился пожилой ратник из дворни Серпуховского.
– На рогожках...
– Отольются Михаилу людские слезы, - ядовито сощурился Квашня.
– Великий князь наш, Митрей Иванович, ныне проучит его!
– радостно заметил молодой кметь Семен, ровесник Тютчева.
Все посмотрели на него, и тот сразу сжался, будто сказал неладно, поерзал на щите, нахохлился и как-то особенно притих, обхватив голову ладонями.
– Вот бы хлебушка позобати...
– промолвил он.