И троекратно расцеловал Гулечку, а мне вяло пожал руку. Поезд тронулся, в соседнем купе испуганно заплакал ребенок. Мы были одни, я и Гулечка, в тесной, но тонко и до мельчайших нюансов рассчитанной на четверых комнатенке. За окном проплывали унылые пейзажи окраин, и нас приятно покачивало. Укачивало, убаюкивало, я сладко потянулся и обнял Гулечку за талию, привлекая к себе, чтобы приголубить, отпраздновать долгожданное начало нашего путешествия, однако она высвободилась, заявив, что должна привести себя в порядок, и вышла из купе. Я зевнул. Хорошо же, мысленно сказал я вслед подруге, приводи себя в порядок, моя наяда, моя сирена, моя пленница, пройди в сортир, встречая по дороге господ, у которых на шее свои гулечки, улыбаясь им понимающе, но помни, милая, не забывай и на миг, что ты едешь со мной и с каждой новой верстой будешь все больше зависеть от меня, приводи себя в порядок и возвращайся, я скоро буду делать с тобой все, что захочу, и тебе не увильнуть. Разве ты еще не поняла этого? Разве ты не знала этого, когда садилась со мной в поезд? Да разве ты не хочешь этого? Внемли одному, мой друг: мил я тебе или отвратителен, люблю я тебя или нет, уйдешь ты от меня, нет ли, - а только ты тот человек, которого мне уже не обойти стороной, не избежать, от которого не отмахнуться, от которого зависят мои решения, вокруг которого я вращаюсь, прикованный, как если бы в тебе притяжение, которого мне собственными силами не разорвать. Я это уже понял, пойми и ты. Мои мысли о тебе приобретают характер назиданий, и это для тебя более чем существенно, можешь поверить мне на слово.

Глава шестая

День мы провели в Ирпене под Киевом, у Гулечкиной бабушки, поскучали, отведали простой, но обильной пищи крестьянской, хохляцкой, и отбыли в первопрестольную. Стояли погожие деньки, не слишком, к моему удовольствию, жаркие, а чем ближе к Москве, то ощущался и север. Мне чудилось, что в дороге все только и делают, что оборачиваются и засматриваются на мою спутницу, будто я у всех на виду вез мраморную статую богини. Но столичном вокзале, когда я, едва сойдя с поезда, позвонил Причемлееву и черная трубка ответила его сдержанным, несколько сумрачным и сухим голосом, мне вошла в голову сияющая мысль, что балаган наконец закончился и я могу отряхнуть с подошв прах суеты и всяческих томлений. Мне представилось, что я вырвался из плена мистификаций к серьезным, отдающим отчет в своих поступках людям и получаю священное право надеяться, что мне больше не будут морочить голову. Причемлеев как нельзя лучше отвечал этому моему представлению. Он не поспешил суесловными выражениями радости приветствовать мой приезд, не засуетился, он не стучал от избытка чувств кулаком по столу, не лез обниматься, не ахал и в комплиментах не рассыпался гнилушкой перед Гулечкой. Он держался суховато, пожалуй, что и бесстрастно, словно мы расстались пять минут назад, а тут я почему-то возник опять. Коротко говоря, было трудно понять, приветствует ли он вообще наш визит, и между тем мой приятель тихо и спокойно делал все таким образом, чтобы мы с Гулечкой не испытывали ни малейшей стесненности.

С Причемлеевым я свел случайное знакомство в Одессе, и с тех пор утекло много воды, а он почти не изменился. Немногословный малый, скупой на излишества в одежде, в жестах, в еде; он производил впечатление человека не просто замкнутого, нелюдимого, но как бы даже городского отшельника, и трудно вообразить его вне той комнатенки, где он обитал, похожей на заваленную книгами и какими-то мелко исписанными листочками пещеру. Круг его интересов необычайно широк, во всяком случае, для меня, включает в себя и литературу, и экономические проблемы, и философию, и то, что некоторые ученые мужи называют психологией, научной дисциплиной, но как он, к примеру, добывал средства на пропитание, я совершенно не представлял. Причемлеев отнюдь не казался человеком, который прекрасно осведомлен, что окружающее его общество занято полезным и созидательным трудом, и учитывает это, когда вырабатывает собственные жизненные установки. Он жил один и, похоже, отлично уживался с одиночеством; впрочем, наше довольно шумное вселение нисколько не обескуражило его и не выбило из привычной колеи, он преспокойно вернулся к своим занятиям, едва было утолено первое, естественное после многолетней разлуки любопытство. Меня, еще не вполне оправившегося после кошмаров южного темперамента, такой стиль устраивал, и я решил полностью довериться Причемлееву.

Когда Гулечка принимала ванну, смывая с себя дорожную пыль, я предложил хозяину конфиденциальную беседу и поведал, что в равной степени не следует как чрезмерно упрекать Гулечку за глупость (виновата среда, воспитание и т. п.), так и слишком уж уверовать в эту самую глупость моей спутницы Гулечки. Ибо, собственно, это не столько глупость, сколько неразвитость ума и души в смысле идей, понятий, воззрений и прочего. Гулечке недостает мировоззрения. Дело поправимое, невозмутимо заметил Причемлеев. Нарисовав бескомпромиссными красками портрет моей подруги, я не менее честно обрисовал характер своей связи с ней и мои виды на будущее. Что я подвизался выдавать себя за именитого художника, надежду русского искусства, в какой-то мере позабавило Причемлеева, однако он не стал анализировать причины, сотворившие из меня ряженого, и тем самым деликатно избежал необходимости признать, что после моей исповеди авторитет Гулечки отчасти упал в его глазах. Я был за это благодарен ему, как и за то, что он тут же выложил, в ответ на мой прозрачный намек, двадцать рублей. Больше у него не было; он это заявил с благородным мужеством избранного среди нищих, короля обездоленных, сирых, и я этому беспрекословно поверил. Я столь разволновался воцарившимися между нами приятными отношениями, что в конце концов все же пустился в разглагольствования о Гулечкиных достоинствах, может быть, не всегда, не всякому взгляду блещущих под грудами очевидных недостатков, и даже принялся тянуть из собеседника признание, что уж пусть иное, но превосходные внешние данные Гулечки отрицать невозможно. Под занавес стало непонятно, для чего, собственно, состоялся этот разговор. Я советовал моему московскому другу обратить внимание на некоторые детали, на фигуру Гулечки, на ее, в частности, ноги. Он обещал при случае воспользоваться моим советом, но я его, кажется, утомил, ведь ему безразлично было, что связывает меня с Гулечкой и как странный роман с ней отзывается на всей фабуле моей жизни. Выходит, я разговорился лишь для того, чтобы выманить у него деньги. Мне стало не по себе, уж очень я вошел в роль плута, мелкого мошенника.

Нехорошо! Но уже возникали перспективы чего-то хорошего, разумного, правильного: я узнал, что лето Причемлеев намерен провести в окрестных деревнях на строительстве бани или клуба, или в чем возникнет нужда (дело выгодное, сказал он), и теперь задержка лишь за неким Крошкой, который послан на разведку, а по возможности и заключить договор. Причемлеев предложил мне поучаствовать в этом трудовом подъеме, и я с радостью согласился, в моем положении отхватить две-три тысячи было бы фантастической удачей. Встал вопрос, как быть с Гулечкой. Исключительно из-за нее я шел на это дело, чтобы она и дальше беззаботно пользовалась моими щедротами, но что она подумает, заметив меня, именитого художника, на строительстве какой-то бани? Опять хождение в народ? Я решил застлать ей глаза иллюзией, будто применяю к баньке свои художнические задатки, в некотором роде пробую себя в народных промыслах. Я не сомневался, что сумею пустить ей пыль в глаза, ведь я уже давно убедился в ее редкостной невнимательности, - так, ее до сих пор ничто не подтолкнуло проверить, столь ли хороши и заслуживают солидной оплаты мои живописные работы, как я о том толкую.

Было так же согласовано между нами, что хозяин ночует в комнате, а мы с Гулечкой в кухне, на топчане, который стоял там у окна. Пришло время конфиденциального разговора с Гулечкой, я сообщил ей о распределении мест. Гулечка не выразила удовлетворения; она возразила, что я мог бы уступить топчан в ее безраздельное пользование, а сам поместиться в комнате, хотя бы даже и в одной кровати с хозяином. Тогда я извлек из бокового кармана пиджака целлофановый мешочек с подарком, который заблаговременно приобрел специально для подобного случая, и протянул Гулечке; я сказал, сладко улыбаясь:

– Это чулочки.

– Дурачок, чулочки уже сто лет как никто не носит, это другое... это колготки! Я принимаю твой подарок, - сказала Гулечка, пальцами, которые сделались вдруг острыми, как ножницы, вспарывая пакет, - но если ты воображаешь, что подкупил им меня, то это непорядочно с твоей стороны.

– Нет, я так не думаю, - поспешил я успокоить ее.
– Видишь ли, мне давно хотелось сделать тебе подарок... может быть, я давно уже ничего тебе не дарил... в общем, доставить тебе удовольствие... и я подумал, что сейчас как раз подходящий момент.

– Ну что ж, спасибо, - сказала Гулечка, - ты очень милый и добрый, а мне как раз нужны колготки.
– И она поцеловала меня в щеку.

Вечером Причемлеев, потолковав с кем-то по телефону, объявил, что обстоятельства вынуждают его покинуть нас на несколько дней. Квартиру он оставлял в наше распоряжение. Я украдкой взглянул на Гулечку и прочитал ее нехитрые мысли: она, разумеется, решила, что я с Причемлеевым в сговоре и его отъезд - наша мужская хитрость. Дорога ее утомила, и она рано легла, причем в комнате и, судя по всему, не без надежды, что я все-таки облюбую кухонный топчан. Я теперь решительно не понимал ее сопротивление. Дурость! Каприз! Причемлеев пригласил меня распить бутылку водки, и мы сели в кухне. Он дал мне указания, что отвечать по телефону; если позвонит Крошка, узнать подробности, представившись доверенным лицом, практически компаньоном. Он поговорил немного о русской идее, присоветовал почитать кое-какие из книг, валявшихся в его берлоге. Русская идея: мессианство, эсхаталогические настроения. Потом он отдал мне ключ и ушел. Голова шумела после выпитого. Я прошел в комнату.