– Скажи, Борис, скажи, их деньги не жгут твои руки и твою душу?

– Жгут, жгут уже! Но с неба они не упадут!

– Неужели сама Россия не может решить свою судьбу?

– Может! Но это будет длиться годы, десятки лет, а нам нужна немедленная победа! И опять-таки только тебе скажу искренне: готов заложить душу самому дьяволу, лишь бы свалить большевиков!

– Чего будем стоить мы, когда сапоги интервентов растопчут живое тело России?

– Ты устал, - обнял его за вздрагивающие плечи Савинков.
– Как ты устал!..

– Ты не хочешь ответить?

– Скажи, дорогой мой человечище, скажи, кто когдалибо сумел перехитрить русского Ивана?

– Сказки я любил в детстве, - тихо ответил Ружич.
– Предпочитаю честную игру, если все это можно назвать игрой. Я знаю, ты не ожидал от меня этих слов. Знаю, что внушаю тебе сомнения в моей твердости и верности.

Но иначе не могу...

– Нервы... Взвинченные нервы, - проникновенно проговорил Савинков, Отдохни, возьми себя в руки. План мой великолепен. Ты увидишь, все образуется. Главное - взять власть, а уж-потом диктовать будем мы! Поверь, я ломал голову не одну ночь. Если бы был другой выход, клянусь, послал бы союзников к чертям собачьим! Взвесь нынешнюю расстановку сил, и ты сам придешь...

– Я хотел бы еще вернуться к этому разговору, - твердо сказал Ружич.

– Вот и прекрасно, - обрадовался Савинков.
– Я знаю, ты самый надежный, и никаких сомнений ты мне не внушил. В Рыбинск мы поедем вдвоем, мы там такой фейерверк громыхнем, такой!.. Как никогда, верю в удачу. Выступать надобно сейчас, понимаешь, сейчас! Большевики пока еще бредут ощупью, еще не встали на землю прочно, по-хозяйски. Сейчас наша победа реальна.

И я чертовски счастлив, что ты снова со мной! Чувствую себя богатырем!

Ружич ответил ему усталой улыбкой. Они вошли в комнату, сели за стол, уставленный винами и закусками.

– За удачу!
– провозгласил Савинков, подняв бокал.

Сперва все ели молча. После третьей рюмки языки развязались.

– Вы испытывали мгновения, когда успокоить душу - значит обнажить ее, страждущую и кровоточащую?
– спросил Савинков тоном, располагающим к откровенности. Он смотрел куда-то поверх голов собеседников, и казалось, что исповедуется, забыв обо всех.
– Ничего не боюсь: пи черта, пи смерти ничего! Боюсь провокаторов - вот кого боюсь! Научен! Я верил ему, он был частью моей души, я боготворил его. А он? Он стал источником моих разочарований, моего безверья, моей бедой...

Худое длинное лицо Савинкова причудливо менялось:

казалось, волна искренности пытается смыть налет чегото искусственного, лживого, по тут же, обессилев, откатывается назад. Сухие щеки подергивались.

– Достоевщина за пятак, - уткнувшись в ухо Ружичу, шепнул Стодольский.
– Эпитафия Азефу...

– Боюсь провокаторов...
– глухо простонал Савинков, закрыв лицо ладонями.

Ружича покоробила его исповедь, таящая в себе какой-то неприятный, назойливо повторяемый -намек.

– И еще одного боюсь - молнии, - признался Савинков.
– Да, да, друзья, самой обычной молнии. Пулям по кланяюсь. Флегоптушка не даст соврать - в Новочеркасске было. Я в гостинице. Входит неизвестный офицер, жаждет видеть меня. Бледное, без кровинки, сумасшедшее лицо. Весь увешан оружием. "Я пришел вас убить".

В ответ я молча повернул его лицом к выходу. Флегонт распахнул дверь. Пинок коленкой в костлявый зад поручика - адью!.. А вот молния приводит в трепет... Счастлив, что в наших рядах нет ни одного провокатора, проникновенно продолжал Савинков, и Ружич удивился, как талантливо тот умеет неприметно сглаживать разптельный контраст своих фраз и, соединяя несоединимое, оставаться самим собой.
– И потому, - Савинков говорил теперь с гордостью, - потому всезнающий провидец Дзержинский до сих пор даже и не подозревает о нашем существовании.
– Савинков радостно рассмеялся, как может смеяться человек, уверенный в успехе.
– Вы хотите мою душу?
– Тут же он стал мрачен и непроницаем.
– Вот она: оставаясь наедине с собой, я мысленно, а то и вслух веду бесконечный диалог с Дзержинским. Он - личность необыкновенная. Как и я, он отрешен от всего земного.

Для него существует только революция. Цели наши диаметрально противоположны, но сердце его принадлежит лишь борьбе.

– Штаб располагает данными, что он аскет, - многозначительно вставил Перхуров.
– Его кабинет - две квадратные сажени. Спит на солдатской кровати. Одет в солдатскую шинель.

– Ваши сведения абсолютно точны, - подтвердил Савинков.
– Однако его вообще трудно представить себе спящим. Большевики могут им гордиться. Он неподкупен, как Марат.

– Но, господа, зачем же так?!
– заерзал на кресле Стодольский.
– Борис Викторович воздает хвалу человеку, которого мы завтра вздернем на фонарном столбе. Неужели, помилуй бог, достаточно спать на солдатской кровати и питаться, извините, кониной, чтобы прослыть неподкупным?!

– Дзержинский - человек дисциплинированного ума, взрывчатого темперамента, - убежденно подчеркнул Савинков, игнорируя слова Стодольского и продолжая собственную мысль.
– Революция вложила ему в руки меч, и он получил превосходную возможность снести головы тем, кто гноил его в тюремных застенках. И потому он беспощаден. В этом его сила. Откровенно говоря, я вижу в нем лишь одну слабость - знания его отрывочны и бессистемны, почерпнуты из брошюр и прокламаций. Недостаток их он восполняет пылким фанатизмом.