Ягужинский держал что-то зажатое в кулаке. Увидав на столе подметные медали, он с изумлением воскликнул:

– И у меня, государь, такая ж… Вот, - и он положил медаль на стол.

– Где взял?
– спросил царь.

– Нашел, государь.

– Где?

– Под Фроловскими (ныне Спасскими) воротами.

– Давно поднял?
– подступил к нему Ромодановский.

– Вот сейчас, когда возвращался в Кремль.

Князь-кесарь побагровел от гнева.

– Так воры здесь, - почти крикнул он, - все время были на Москве… Я боле недели их ищу… Того ради долго и не докладывал тебе, государь, про сию издевку.

Царь посмотрел на Ягужинского.

– Ты разглядел все тут?
– спросил он, взяв одну медаль.

– Разглядел, государь, - смущенно отвечал молоденький денщик.

– И уразумел силу сего измышления?

– Уразумел, государь, - с вспыхнувшими щеками отвечал юноша.
– Сила, значит, не берет, так хоть комаром в ухо льву жужжат.

Царь встал и подошел к висевшей на стене большой карте Швеции и Балтийских побережий.

– Изрядно, изрядно, Борька, хвалю, - проговорил он, проводя рукой от устья Невы до Рогервика, видимо, возбужденный донесением Шереметева, - это теперь наше, и Петр "погреет еще руки" на ливонском костре, а токмо про кого потом скажут: "И исшед вон, плакася горько"?

Перенесемся же теперь на Балтийское побережье и познакомимся с молоденькой девушкой, которой суждено было связать свое скромное имя с грядущими судьбами России.

Под разоренным Везенбергом, который усердием "Борьки" Шереметева недавно был обращен в развалины, лагерем расположился, после взятия Мариенбурга, полк русского корпуса под командою полковника Балка.

Август 1702 года. Время стоит, сверх чаяния, жаркое. Полковые "портомои", или прачки, между которыми были и ливонские женщины, выстирав офицерское и солдатское белье, развешивают его на протянутых между кольями веревках для просушки. Одна из прачек, молодая бабенка с подоткнутым подолом и засученными рукавами, визгливым голосом тянет монотонную песню:

Ох-и-мой сердечный друг меня не любит,

Он поить-кормить меня, младешеньку, не хочет…

– Да и кому охота любить-та сороку бесхвостую, - ядовито подмигнул другим портомоям проходивший мимо солдатик.

– Ах ты, охальник! Шадровитая твоя рожа!
– огрызнулась певунья.

Солдатик был сильно рябой, "шадровитый". Однако его ядовитое замечание лишило бабу охоты тянуть свою песню.

– Как же ты, Марта, говоришь про себя, я и в толк не возьму? обратилась она к развешивавшей рядом с нею белье другой портомое, миловидной девушке лет семнадцати, с нежным румянцем на пухленьких щечках.
– Ты и не девка и не молодуха, и замужня-то ты и не замужня.

– Да так, как я сказала, - улыбнулась девушка, - ни жена, ни девка.

В произношении ее был заметен нерусский акцент.

– Вот заганула загадку!
– развела баба руками.
– Хоть убей меня, не разганю… Да ты, може, тово, без венца?

– Нет, милая, я венчана в церкви, в кирке, по-нашему.

– Стало быть, ты замужня жена.

– Нет, милая, дело было так, - серьезно молвила та, которую баба назвала Мартой, - был у меня жених, из наших же, и был он ратный, капрал. Когда настал день нашей свадьбы, мы поехали в церковь, как водится, и пастор обвенчал нас, по нашему закону. А едва мы вышли из кирки, как тут же, около кирки, выстроилась рота моего жениха.

– Мужа!
– поправила ее баба.
– Коли под венцом с тобой стоял, так уж, стало быть, муж.

– Добро… В те поры, как нас венчали, ваши ратные люди осадили наш город, громили из пушек… Наши спешили отбивать ваших, и мой муж прямо из кирки попал в свою роту, и в ту же ночь его убило ядром.

– Ах, матиньки! И ноченьки с ним не проспала, сердешная!
– всплеснула баба руками.
– Уж и подлинно ни жена, ни вдова, ни девка.

– Вдовая девка, милая, вот кто я, - вздохнула Марта.

– Ну, у нас, Бог даст, выйдешь замуж за хорошего человека: вишь какая ты смазливая, - успокаивала ее баба.
– Да у меня есть на примете женишок про тебя: мой кум, полковой коновал.

– А что это такое, коновал?
– спросила Марта.

– Лошадиный рудомет, руду лошадям пущает и холостит, - объяснила портомоя.

Но Марта все-таки ничего не поняла.

В это время в лагерь полковника Балка вступил небольшой отряд преображенцев, прибывших из Вольмара.

Проходя мимо прачек, некоторые из преображенцев заговаривали и заигрывали с бабами. Портомои отшучивались.

– Эх, сколько тут баб и девок, вот лафа!
– заметил веселый Гурин, запевала преображенцев.
– Есть из кого выбирать невест. Тут мы и Тереньку женим.

Эти слова относились к тому богатырю Лобарю, который своей чугунной башкой опрокинул под Нарвой силача Гинтерсфельда вместе с конем на глазах у короля. Лобарю удалось на пути бежать из полона.

– Э! Да вот и Теренькина невеста, - указал Гурин на Марту, - писаная красавица! Кабы я не был женат, сам бы женился на ней.

Марта, кончив развешивать белье, молча удалилась с двумя полонянками, взятыми вместе с ней в Мариенбурге.