Мордовцев Даниил Лукич
Шрифт:
Как будто издали доносятся слова чужого голоса:
И ти брати тее зачували, словами промовляли: "Ой, братику наш менший, милый, як голубоньку сивий! Ой та ми сами не втечемо и тебе не визьмемо Бо из города Азова буде погонь вставати, Тебе, пишого, на тернах та в байраках минати, А нас, кинних, догоняти, стреляти-рубати, Або живцем в гиршу неволю завертати".– Ой, мамо, мамо! Воны его покынулы!
– громко зарыдала Мотренька и бросилась матери на шею.
6
И пани Кочубеева, и отец, и Мазепа стали успокаивать рыдавшую Мотреньку.
– Доненько моя! Та се ж воно так тильки у думи спивается, - утешала пани Кочубеева свою дочечку, гладя ее головку, - може, сего николы не було.
– Тай не було ж, доню, моя люба хрещеныця, - утешал и гетман свою плачущую крестницу.
– Не плачь, доню, вытри хусточкою очыци.
– От дурне дивча!
– любовно качал головою сам Кочубей.
– Ото дурна дытына моя коханая!
Мотренька несколько успокоилась и только всхлипывала. Ягужинский сидел бледный и нервно сжимал тонкие пальцы. Стольник благосклонно улыбался.
– Може, мени вже годи панночку лякаты?
– проговорил кобзарь.
– То я с вашои ласкы, ясновельможне паньство, и пиду геть?
– Ни-ни!
– остановила его пани Кочубеева.
– Нехай Мотря прывыка, вона козацького роду. За козака и замиж виддамо… Вона вжей рушныки прыдбала.
Мазепа сурово сдвинул брови, увидав, что при слове "рушники" Мотренька улыбнулась и покраснела.
– Ну, сидай коли мене та слухай, - сказала пани Кочубеева, поправляя на ее только что сформировавшейся груди "коралы" и "дукачи".
– А ты, диду, спивай дали.
– Ге-эй-гей-гей!
– опять вздохнула старческая грудь, опять зарокотали струны, и полились суровые, укоряющие слова:
– Бидный!
– тихо вздохнула Мотренька.
– Ото браты!
Эта наивность и доброта девушки так глубоко трогали Павлушу Ягужинского, что он готов был броситься перед нею на колени и целовать край ее "спиднычки".
– У тебе не такый був брат, - улыбнулась дочери пани Кочубеева, - та не дав Бог.
Снова настала тишина, и слышен был только перебор струн, а за ним суровое слово порицания братьям бессердечным:
И ти браты тее зачували, Словами промовляли: "Братику милий, Голубоньку сивий! Шо ты кажешь! Мов наше серце ножем пробиваешь! Що наши мечи на тебе не здиймутся, На дванадцять частей розлетятся…"– Ох, мамо!
– схватила Мотренька мать за руку.
– То ж з ным буде! жалобно шептала она, на глазах ее показались опять слезы.
Ягужинский видит это, и его сердце разрывается жалостью и любовью.
7
Полная глубокого драматизма дума козацкая начала волновать душу даже холодного на вид гостя московского.
"Чем-то кончится все сие?
– спрашивает себя мысленно Протасьев. Колика духовная сила и лепота у сих хохлов, коль у самого подлого, нищего слепца слагается в душе такая дивная повесть".
И он уже с глубоким интересом вслушивался в дальнейшие детали развертывавшейся перед ним драмы, об одном сожалея, что нет здесь великого государя, чтоб и он прослушал козацкую думу, которая говорила устами слепца:
То брат середульший милосердие мае, Из своего жупана червону та жовту китайку видирае, По шляху стеле - покладае, Меншому брату примету зоставляе, Старшому брату словами промовляе: "Брате мий старший, ридненький! Прошу я тебе: Тут травы зелени, воды здорови, очереты удобни Станьмо кони попасимо. Свого пишого брата хочь трохи пидождимо, На коней возьмимо, В городы християнськи хочь мало надвезимо, Нехай же наш найменший брат будет знати, У землю християнську до отца дохождати …"– О, хороший, хороший!
– сами собой шепчут губы Мотреньки.
А кобзарь тянул:
То старший брат до середульшого брата словами промовляе: "Чи ще ж тоби каторга турецка не увирилася. Сириця у руки не вьидалася! Як будемо своего брата пишого наджидати, То буде з Азова велыка погоня вставати, Буде нас всих рубати, Або в гиршу неволю живцем завертати".– Правдыво рассудыв старший брат, пане стольнику?
– спросил Протасьева Мазепа.