Мордовцев Даниил Лукич
Шрифт:
– Александр Данилыч прислал из Повенца гонца с письмом, что ты, мой сокол ясный, скучаешь по своей Марфуше, так чтоб я прибыла сюда из Москвы, и я прилетела к тебе… с "шишечкой", как ты говоришь…
– А ты почем это знаешь, глупенькая девочка?
– Мамушка-боярыня мне сказывала, что "шишечка" зачалась…
– А мальчик или девочка?
– Того не сказала.
– Мальчика бы, а то мой Алексей плесень какая-то.
Ягужинский многое, даже очень многое понял из этого беглого диалога и пришел в ужас… Но Павлуша хорошо понимал государственную важность того, что случайно коснулось его слуха, и, как он ни был молод, хорошо умел молчать…
Это Меншиков сделал сюрприз государю, без его ведома выписав к войску Марту с ее небольшой придворной свитой… У полоняночки Марты Скавронской была уже своя придворная свита из мамушки-боярыни и "дворских девок", то есть фрейлин, за которыми, однако, придворный сердцеед Орлов не смел ухаживать.
"Шишечка"… мальчика бы… мой Алексей плесень какая-то", вспоминал Ягужинский сорвавшиеся с уст царя роковые слова, и ему стало страшно, что он их невольно подслушал… Страшные слова!.. Они обещают роковой переворот в престолонаследии… Как ни был молод Павлуша, но окружавшая его почти с детства государственная атмосфера научила его понимать всю важность того, что неизбежно должно было произойти в будущем… Молодость не помешала Ягужинскому видеть, что не такого наследника следовало бы царю-титану иметь, не такого, каков был царевич Алексей Петрович… Но за ним стояла вся старая Россия, все недовольное нововведениями сильное и богатое боярство, все озлобленное против церковных "новшеств" духовенство, озлобленное притом кощунственными издевательствами над ним этих "всешутейших и всепьянейших соборов", этих "князей-пап", "княгинь-игумений", святотатственными "канунами Бахусу и Венере"… А все раскольники? А народ, долженствовавший выносить усиленные налоги и усиленную рекрутчину?
"Алексей - плесень"… Но эта плесень равносильна кедру ливанскому, каким иногда казался Ягужинскому Державный Плотник. Страшная должна предстоять борьба этих двух сил…
Павлуша поторопился отойти дальше от страшной палатки и остановился в ожидании, не позовет ли его царь.
В это время к нему подошел Меншиков.
– Ты что же стоишь тут, на часах, что ли, в карауле?
– спросил он с улыбкой.
– Государь приказал было мне идти за собой, но там он не один, смущенно отвечал Ягужинский.
– Его встретила…
– Знаю… что ж, обрадовался государь нечаянности?
– Кажись, очень обрадовался.
Но про "шишечку" и про "плесень" - ни гугу…
– Я знал, что обрадуется, - сказал Меншиков.
– Еще в Архангельске вспоминал, бывало, про нее: "Что-де моя Марфуша?" - "Скучает, - говорю, по тебе, государь".
– "Хоть бы одним глазком, - говорит, - а то в походе, - говорит, - мы ни обшиты, ни обмыты"… Я и спосылал в Москву к мамушке-боярыне, чтоб, будто ненароком, сама-де соскучилась, давно не видавши светлых очей государевых… Ну, я рад, что так случилось… Так рад сам-то?
– Нарочито рад, - отвечал Павлуша.
– А то я и дубинки, признаюсь, побаивался… самовольство-де…
– Сказано: близко царя, близко смерти, - тихо молвил Ягужинский.
– Смерть не смерть, а дубинка ближе, - засмеялся в кулак Александр Данилович.
Они продолжали стоять, не зная, на что решиться.
– Теперь им, може, не до нас с голодухи, - улыбнулся Меншиков. Уйти, что ли?
– Я не смею, Александр Данилыч, позвал… А вдруг окликнет, нерешительно проговорил Ягужинский.
– Да, неровен час, под какую руку…
В это время распахнулась пола намета и выглянул оттуда сам государь.
– А, вы все тут?
– сказал он.
– Что прикажет государь?
– спросил Меншиков.
– Идите в палатку, дело есть.
Но в палатке уже никого не было: "знатная персона" ускользнула другим ходом.
13
На другой же день одна часть войска, меньшая, посажена была на привезенные сухим путем из Ладожского озера карбасы и двинулась вверх по Неве к Нотебургу; все же остальное войско шло левым берегом Невы.
Так как артиллерия не имела достаточно лошадей, то ратные люди везли пушки на себе, подобно тому, как везли они на себе и карбасы с Ладоги.
Не обходилось и здесь без "дубинушки", конечно, там, где нужно было втаскивать орудия на крутизну.
И здесь дело не обходилось без помощи силача Лобаря, который хотя и был возведен в чин капрала, однако все же оставался для простых ратных прежним добрым товарищем.
Частенько слышалось:
– Эй, Терентий Фомич! Будь друг, подсоби.
– Кой ляд! Чево там еще?
– Да "кума" заартачилась, нейдет да и на-поди!
"Кума" - это была одна тяжелая пушка. Ратные люди, чтобы легче запоминать орудия, по-своему окрестили их: одна пушка была "кума", другая - "сваха", третья - "повитуха", четвертая - "просвирня", еще одна "тетка Дарья" и так далее…
– "Тетенька", братцы, уперлась, и ни с места… Зовите Терентия Фомича.
Теперь уже товарищи не называли его Теренькой и Треней, а Терентием Фомичом, а то и просто дядей.