Наконец, шведы попросили пощады.

Шлиппенбах выслал к царю вестника покорности и мира, прося позволения выйти из павшей крепости остаткам гарнизона и женщинам с детьми, дабы укрыться за стенами еще не павшей шведской твердыни Ниеншанца, этого последнего стража Невы - теперь уже для русского царя не "чужой реки"…

Петр великодушно дозволил смирившемуся врагу удалиться неуниженным, с воинской честью: взять из крепости, как бы на память, четыре пушки и выйти из стен уже "чужой" ему крепости с распущенными знаменами и с барабанным боем.

Что может быть больнее для сердца воина, как подобное прощание с потерянным, навсегда достоянием родины!..

Радость царя была безмерная:

"Моя, моя Нева! Моя дельта! Мое море!" - колотилось у него в душе.

Но когда его приближенные поздравляли "с знатною викториею", он с улыбкой удовлетворенного желания сказал:

– Жесток зело сей орех был, однако, слава Богу, счастливо разгрызен.

"Орешек" уже не существовал для Петра, он "разгрызен", не существовал и Нотебург: в уме его был только "ключ" в Неву.

– Да будет же с сегодня Орешек - Шлиссельбургом, - торжественно провозгласил он и сам прибил добытый у врага ключ к крепостным воротам.

Вместе с тем царь назначил Меншикова губернатором нового русского города.

Хорошенькая Марта думала, что на радостях ее господин задушит ее в своих объятиях.

– Ах, какой ты сильный, Петрушенька!.. Легче, милый, - шептала она, не задави нашу "шишечку"…

Вскоре после взятия Нотебурга и переименования его в Шлиссельбург государь уехал на зиму в Москву.

Прощаясь со своими военачальниками, с фельдмаршалом Шереметевым и графом Апраксиным, царь сказал:

– Продолжайте начатое нами с Божией помощью дело, и Бог дарует нам полную викторию.

Те почтительно поклонились…

– А ты, Данилыч, - обратился Петр к стоявшему тут же шлиссельбургскому губернатору, к Меншикову, - распорядись заготовить в Лодейном поле толикое количество боевых судов, чтобы оными можно бы было запрудить всю Неву! Весною я прибуду сюда - и дельта Невы подклонится под мою пяту. Там я топором своим срублю новую столицу России и прорублю окно в Европу.

– Аминь! Аминь! Аминь!
– восклицали царские вожди.

Меншиков же добавил:

– И дальнейшие потомки, государь, назовут тебя… Державным Плотником, а историки скажут: "Петром началась история России!.."

Зиму 1702 - 1703 года государь провел в Москве. Работа шла лихорадочно: радость первой победы у входа в "невские ворота", казалось, удесятеряла его силы…

Павлуша Ягужинский из-за своего рабочего стола украдкой наблюдал за ним и ликовал в душе: он боготворил эту гениальную силу.

Вдруг Павлуша заметил, что лицо царя озарилось счастливой улыбкой и губы его что-то шептали…

"Шишечка", - послышалось Ягужинскому; но что означает эта "шишечка" он даже в застенке на дыбе не выдал бы всеведущему князь-кесарю.

Значение этого слова было известно только самому царю да красавице Марте Скавронской, будущей императрице Екатерине I, Ягужинский же догадывался о роковом для кого-то (он знал - для кого) смысле этого таинственного слова.

– Павел, поди сюда, - позвал государь Ягужинского.

Петр стоял в это время у одного стола, на котором лежал большой лист бумаги с чертежом, изображавшим топор.

– Видишь сей чертеж?
– спросил государь.

– Вижу, ваше величество, топор.

– Так возьми сей чертеж и закажи по нем сделать топор из лучшей стали.

– Слушаю, государь.

– Знаешь в немецкой слободе мастера Амбурха?
– спросил Петр.

– Знаю, государь.

– Так у него закажи.

В эту минуту в кабинет вошел фельдмаршал Шереметев, наблюдавший в Москве за сбором и снаряжением войска к предстоящему весеннему походу.

– Вот топор себе заказываю, - сказал Петр вошедшему с глубоким поклоном Шереметеву.

– Мало у тебя топоров, государь, - улыбнулся фельдмаршал, указывая глазами на столярные и плотничные инструменты царя.

– Это, Борис Петрович, особь статья, - улыбнулся Петр, - сей топор будет всем "топорам топор".

– Какой же это такой, государь, "топорный царь"?
– улыбался и Шереметев.