– Очень жаль, что вы уедете, - проговорил он.

– Если я не поеду туда, так всего лишусь, - сказала она.

У ней тоже навернулись на глазах слезы.

– Стало быть, он, однако, очень болен, если Прыхина так пишет, продолжал Павел.

– Вероятно, очень болен, - подтвердила Фатеева.

– Может быть, вся эта история недолго и продолжится.

– Конечно, - как бы успокаивала его Фатеева.

– Что же это он раскаялся перед тобой?
– спросил Павел, заглядывая снова в письмо.

– Он всегда очень ценил меня и был бы добр ко мне, если бы не восстановляли против меня его возлюбленные!

Фатеева это так говорила, что как будто бы никогда ни в чем и виновата не была перед мужем. Вихрову это показалось уж немножко странно.

– Мне будет очень тяжело видеть страдания его, - продолжала она, нахмуривая уже брови, - потому что этот человек все-таки сделал для меня добра гораздо больше, чем все остальные люди.

На кого этот намек был направлен, - богу известно.

– Больше всех добра и больше всех снисхождения оказал, - отвечал, в свою очередь, не без цели Павел.

Фатеева при этом только взглянула на него и ни слова ему не возразила.

Павел вскоре после того ушел к Неведомову, чтоб узнать от того, зачем он едет к Троице, и чтоб поговорить с ним о собственных чувствованиях и отношениях к m-me Фатеевой. В глубине души он все-таки чувствовал себя не совсем правым против нее.

Он застал приятеля одетого в новый подрясник, надевающим перчатки, - и уж не с фуражкой, а со скуфейкой в руках.

– Куда это вы?
– спросил его Павел.

– В Симонов монастырь хочу съездить; первую весеннюю прогулку сделать, - отвечал Неведомов.

– Позвольте, и я с вами съезжу, - сказал Павел.

– Поедемте, - проговорил Неведомов, и когда они вышли на улицу, то он пошел пешком.

– Возьмемте извозчика, - остановил было его Павел.

– Мы на лодке поедем, - возразил Неведомов.

– И то хорошо!
– согласился Павел.

Они дошли до Москворецкого моста, ни слова не сказав друг с другом, и только когда сели в лодку и поехали, Павел спросил Неведомова, как-то внимательно и грустно смотревшего на воду:

– Вы к Троице, вероятно, переселяетесь затем, чтобы к монастырю быть поближе?

– Да, - отвечал Неведомов.

– А потом, конечно, и в монастырь поступите?

– Если примут.

Разговор на несколько времени приостановился. Павел стал глядеть на Москву и на виднеющиеся в ней, почти на каждом шагу, церкви и колокольни. По его кипучей и рвущейся еще к жизни натуре все это как-то не имело теперь для него никакого значения; а между тем для Неведомова скоро будет все в этом заключаться, и Павлу стало жаль приятеля.

– Я не знаю, Неведомов, - начал он, - хорошо ли вы делаете, что поступаете в монастырь. Вы человек слишком умный, слишком честный, слишком образованный! Вы, войдя в эту среду, задохнетесь! Ни один из ваших интересов не встретит там ни сочувствия, ни понимания.

– Отчего же? Там есть очень много умных и высокообразованных людей.

– Да-с, но это между высшими духовными лицами, а вам придется вращаться между низшей братией.

– Я буду, по возможности, избегать этой низшей братии, - сказал с улыбкою Неведомов.
– Да теперь к чему и сам-то гожусь!
– почти воскликнул он.

– Да перевести всего Шекспира, - подхватил Павел.

– Все уж сжег теперь, ничего не осталось, - проговорил Неведомов.

– Как сожгли?

– Так!
– отвечал Неведомов очень покойно.

– Послушайте, - произнес с укором Павел, - к чему же такое отрицание от всего!.. Хоть бы та же Анна Ивановна, она стала бы любить вас всю жизнь, если бы вы хоть частицу возвратили ей вашего прежнего чувства.

– Оно теперь уж ей, я думаю, окончательно не нужно, - возразил с усмешкой Неведомов, - вчера я слышал, что она замуж даже выходит за какого-то купца.

– Кто ж в этом виноват, как не вы!
– произнес Павел.
– Вы сами ее от себя оттолкнули.

– Такою, какою она теперь стала, я нисколько и не сожалею, что оттолкнул ее, - сказал Неведомов.

В это время они подъехали к небольшой монастырской пристани. Идущие от нее и покрытые весеннею свежестью луга, несколько совершенно уж распустившихся деревьев, ивняку и, наконец, теплый, светлый вечер оживили Павла. Он начал радоваться, как малый ребенок.

– Вот вместе с Полежаевым [64] могу сказать я, - декламировал он: - "Я был в полях, какая радость! Меж тем в Москве какая гадость!"