Домна Осиповна между тем все продолжала любезничать с Хмуриным, и у них шел даже довольно задушевный разговор.

– Я супруга вашего еще в рубашечке знал... У дедушки своего сибиряка он воспитывался, - говорил Хмурин.

– А вы и дедушку, значит, знаете?
– спросила довольно стремительно Домна Осиповна.

– Господи, приятели исстари... старик знатный... самодуроват только больно!

– Это есть немножко!
– подхватила Домна Осиповна.

– Какое немножко!.. В Сибири-то живет - привык, словно медведь в лесу, по пословице: "Гнет дуги - не парит, сломает - не тужит..." Вашему, должно быть, супругу от него все наследство пойдет?
– спросил Хмурин.

– Вероятно ему, он самый ближайший наследник его... Впрочем, ему и этого состояния ненадолго хватит.

– Чтой-то этакой-то уймы... Вам уж надобно его попридержать!

– Как же я могу попридержать его, когда я не живу с ним, - возразила с грустною улыбкою Домна Осиповна.

– Сойдетесь! Мало ли люди сходятся и расходятся. Вы, как я имею честь вас видеть, дама умная этакая, расчетливая, вам грех даже против старика будет; он наживал-наживал, а тут все прахом пройдет.

– Ничего я теперь не могу сделать!
– сказала Домна Осиповна решительным тоном.

– И что же, дедушка теперь знает, что вы в разводе?

– Не думаю! По крайней мере я к нему не писала, а муж... не знаю.

– Тот не напишет, побоится; а то бы старик давно его к себе призвал и палкой отдул.

В это время обед кончился. Лакеи подали кофе и на столе оставили только ликеры и вина.

– Mesdames!
– воскликнул Янсутский.
– Угодно вам, как делают это английские дамы, удалиться в другую комнату или остаться с нами?

– Я желаю остаться здесь!
– отозвалась первая Домна Осиповна.
– Вы остаетесь, ma chere?
– спросила она Мерову.

– Мне все равно!
– отвечала та.

Янсутский затем принялся неотступно угощать своих гостей ликерами и вином. Сам он, по случаю хлопот своих и беспокойства, ничего почти не ел, но только пил, и поэтому заметно охмелел; в этом виде он был еще отвратительнее и все лез к Тюменеву и подлизывался к нему.

– Очень вам благодарен, ваше превосходительство, за ваше посещение, говорил он, беря стул и садясь между ним и Меровой.

Тюменев молча ему на это поклонился.

– Я, знаете... вот и она вам скажет...
– продолжал Янсутский, указывая на Мерову, - черт знает, сколько бы там ни было дела, но люблю повеселиться; между всеми нами, то есть людьми одного дела, кто этакой хорошенький обедец затеет и даст?..
– Я! Кто любим и владеет хорошенькой женщиной?..
– Я! По-моему, скупость есть величайшая глупость! Жизнь дана человеку, чтобы он пользовался ею, а не деньги наживал.

– Правду это говорит он про себя?
– спросил Тюменев Мерову с несколько ядовитой улыбкой.

– Нет, неправду: прескупой, напротив!
– отвечала та.

– Ну, где же скупой?
– возразил, немного покраснев, Янсутский.

– Конечно, скупой!
– повторила Мерова.

– Вовсе не скупой!.. Вон Офонькин действительно скуп: вообразите, ваше превосходительство, ему раз в Петербурге, для небольших этих чиновничков, но людей весьма ему нужных, надо было дать обедец, и он их в летний, жаркий день позвал, - как вы думаете, куда?.. К Палкину в трактир, рядом с кухней почти, и сверх того еще накормил гнилой соленой рыбой в ботвинье; с теми со всеми после того сделалась холера... Они, разумеется, рассердились на него и напакостили ему в деле. По-моему, это мало что свинство, но это даже не расчет коммерческий: сделай он обед у Дюссо, пусть он ему стоит полторы две тысячи, но устрой самое дело, которое, может быть, впоследствии будет приносить ему сотни тысяч.

– Каким же образом маленькие чиновники могут повредить или устроить какое бы ни было дело?
– спросил Тюменев, по-видимому несколько обидевшись на такой рассказ.

– Ге!.. Маленькие чиновники!.. Маленькие чиновники - дело великое! воскликнул Янсутский (будь он в более нормальном состоянии, то, конечно, не стал бы так откровенничать перед Тюменевым).
– Маленькие чиновники и обеды управляют всей Россией!..

– Может быть, вы и меня угощаете обедом, чтобы подкупить на что-нибудь?
– заметил ядовито Тюменев.

– О, ваше превосходительство, мог ли бы я когда-нибудь вообразить себе это!
– произнес Янсутский, даже испугавшись такого предположения Тюменева.

– И не советую вам, - продолжал тот, - потому что пообедать - я пообедаю, но буду еще строже после того.

– О, совершенно верю!
– продолжал восклицать Янсутский.
– А я вот пойду позубоскалю немного над Офонькиным, - проговорил он, сочтя за лучшее перевести разговор на другой предмет, и затем, подойдя к Офонькину и садясь около него, отнесся к тому: - Василий Иванович, когда же вы дадите нам обед?

– Чего-с?
– отозвался тот, как бы не поняв даже того, о чем его спрашивали. Его очень заговорил граф Хвостиков, который с самого начала обеда вцепился в него и все толковал ему выгоду предприятия, на которое он не мог поймать Янсутского. Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом, чтобы понять, где тут выгода, и ничего, однако, не мог уразуметь из слов графа.

– Когда ж вы нам обед дадите?
– крикнул ему на ухо во все горло Янсутский.

– Не дам никогда!
– крикнул и с своей стороны громко Офонькин и немедля же повернулся слушать графа Хвостикова.